Нюрка распахнула створки окна и стала смотреть сквозь пелену дождя, как на улице забегали вприпрыжку ребятишки и запели свою неизменную песенку:
Иди, иди, дождик,
Сварим тебе борщик.
Иди, иди пуще,
Дадим тебе гущи.
Дождик, дождик, лей, лей
На меня и на людей!
Ей тоже захотелось выбежать на дождь, ловить ладошками капли, ощущать босыми ногами ещё не остывшую от недавнего зноя землю, уже мокрую, скользкую. «Вот и хорошо, что дождь, – подумала она. – Теперь, может, и не надо этого чтения…» Но она знала, что Горлов не отстанет, и согласилась с Фролкиной спектаклей.
На душе стало легко. Нюрке захотелось поделиться с кем-то этой лёгкостью, и она стала звать ребятишек:
– Ося-а! Кла-ань! Идите ко мне. Книжку почитаю!
Только ребятишкам не до книжек. Дождь лил и лил, ровный, отвесный, и земля пила его, издавая приятный свежий запах, веселея на глазах зеленью трав и лопушков, собирая в выемках бурые пузырчатые лужицы. И детям надо было измерять их неведомую глубину – разгону, не поддёргивая мокрых штанишек.
Глава двадцать вторая
Вёдренные, погожие дни и частые короткие дожди сделали своё дело: хлеба окрепли, взялись сизой надёжной зеленью, дружно выколосились, налились и вовремя вызрели.
Недолго гуляли в этом году на укороченных и суженных – по случаю нехватки весной семян – полях лёгкие серпы и утяжелённые грабками косы. Недолго глядели из-под руки жницы, прогибая онемевшие спины, на табунящихся над болотами журавлей. Глядишь, уже на полях, разделённых тёмно-зелёными межами, нахохлились шапками-снопами суслоны, а там и совсем чистые жнивы – успели хозяева свезти снопы, опасаясь частых в эту осень палов, загубивших не один урожай на корню. Страшно, похоронно выглядели сгоревшие участки: возьмёшь из чёрной золы короткий обугленный колосок – припалённое зерно не пахнет свежим хлебным запахом…
Но вот опустели и самые последние нивы. Утренние морозы засеребрили голую стерню. Пролётные птицы добирают обронённые колосья.
Евгений Алексеевич Силин об эту пору шатался целыми днями по перелескам, распугивая круглых, раскормленных тетеревов. Он ещё не сделался настоящим охотником, перестающим замечать мир и стремящимся только к добыче. Он знакомился с тайгой, как с ещё не открытой страной, где на каждом шагу попадаются удивительные явления, радостным испугом обновляющие душу: вдруг вырвется навстречу из-за голых деревьев пылающая светлым огнём берёза, ясно зажелтеет среди тёмных сосен не успевшая обнажиться лиственница, пронзительно и тонко свистнет любопытный бурундук и в завалах валежника тяжело взорвется чёрный издали глухарь, а то и пара опаловых косуль стремительно пересечёт дорогу, мелькая белыми зеркалами коротких панталон.
Мир людей, раздираемый взаимной свирепой ненавистью, разрываемый грохотом снарядов и грызнёй пулемётов, громкими речами и грозным зубовным скрежетом, забывался вместе с его суетой, злословием, пьянством, как забывается городской полдень на рассветном берегу тихой речки.
Евгений Алексеевич был счастлив ощущать себя здоровым, свободным от всяческих обязательств, способным к молодому возрождению и умению радоваться таким простым вещам, как воздух, листья, светлая вода ручейка. Не-ет, туда он больше не ездок! Плевать ему на все идеи и теории, рождённые в больных мозгах бешеного стада, именуемого человечеством. Хватит. Он заплатил все долги, все оброки, которые с него причитались. Теперь он будет жить для себя.
Уже больше полгода прошло, как поселился он в глухой таёжной деревне Харагут с охранной грамотой губсовета и жил тихо, не вмешиваясь в деревенские распри, не заводя никаких знакомств. У него хватило денег купить большой пустовавший дом, отремонтировать его и устроить домашнюю мастерскую. Есть книги, есть ружье, хорошо бы ещё заиметь собаку…
Большую уборку в доме он приглашал делать соседку, которая приходила вместе с дебелой девахой, своей дочерью, очень белотелой, как все рыжие, и глупой до изумления. А в остальном управлялся сам. Сначала об этом шли по селу толки, но потом прекратились. Нового поселенца оставили в покое.
В этот день Евгений Алексеевич забрался в лес довольно глубоко, и, когда повернул обратно, солнце клонилось уже к закату, окрашивая просеки жидким малиновым светом, и тени от этого казались сиреневыми.
Тропинка вывела его на поросшую мелким зелёным клевером дорогу, где стали часто попадаться парочками рябчики, и он настрелялся в своё удовольствие.
После одного из дуплетов его вдруг очень близко за спиной окликнул человек.
Силин с удивлением оглянулся: как так, прошёл и человека не заметил? Стыдно не только для охотника, но и для бывшего фронтового разведчика!
Человек, вооружённый винтовкой и парой запоясных гранат, стоял, крепко расставив короткие кривые ноги, и морщил в усмешке безбородое смазливое лицо. Силин узнал в нём сынка харагутского кулака Фимку Кузнецова. Как-то весной Фимка попробовал покуражиться над приезжим мастеровым, но тот с неожиданной для такого маленького тела силой хватил Фимку о землю и, наступив сапогом на волосы, пообещал в следующий раз сделать из него молодого калеку. А вскоре Фимка исчез из села.
Силин знал, что перезарядить ружьё не успеет, а у бандита винтовка на боевом взводе.
Фимка усмехался с сознанием полной власти над беззащитным своим обидчиком. Усмешка эта не обещала Силину ничего весёлого, и он уже было решился швырнуть в противника ружьё и, воспользовавшись непременным его замешательством, попытаться подскочить к нему. Но тут из-за непроглядного соснового подроста вышли ещё два бандита. Один из них оказался бывшим приленским тюремщиком Изосимом Грабышевым. Он сразу признал Силина, забросил винтовку на плечо и пошёл к нему, издали протягивая руку для приветствия.
– Здравствуйте, ваше благородие! Охотитесь, стал быть?
– Здравствуйте, Грабышев. Охочусь. – Силин посмотрел на протянутую руку, потом на Грабышева, и тот с достоинством убрал руку в карман.
– А мы думали, кто палит? – Цыганское лицо тюремщика приняло вид независимого спокойствия. – Пожалте к командиру! Фимка, брось пукалку наставлять на человека! Шагай вперёд! Пойдёмте, вашбродь.
Идти пришлось далеко. Наконец, перевалив в широкую падь, Силин увидел бандитский бивуак. Вдоль по ручью горело с десяток костров. Возле них стояли и валялись в живописных позах вооружённые бандиты. На полянах позвякивали уздечками рассёдланные и стреноженные кони.
– Кого поймал, Цыган? Лазутчика? Отдай его нам, шкуру сдерём на сапоги! Слышь, Цыган? – сапоги мне! Да это ж наш! С притёпом, вашбродь! – неслось от костров. Силин презрительно смотрел на этот разношёрстный сброд и представлял, как легко расправился бы с ними, будь у него хоть два взвода бывших его разведчиков.
– Сюды, ваше благородие, – показал пальцем Грабышев, и они свернули к стоявшему поодаль шалашику.
У шалаша на пеньке, спиной к пришедшим, сидел Черепахин и строгал финским ножом веточку. Напротив него на чурке примостилась Анна Георгиевна, по-девчоночьи обхватив колени загорелыми руками. Заслышав шаги, она резким движением повернула голову, и по чуть сдвинутым бровям и по брезгливо оттопыренной губе Силин понял, что приближаться к себе без зова она никому, видимо, не позволяла. Узнав его, она сразу улыбнулась:
