«…Осенью я был назначен начальником почты в селе Петрово вместо арестованного чекистами предателя. Хозяйство почты было запущено, документы не сохранились, денег не было. Телеграф, повреждённый бандитами, молчал. Корреспонденции было мало, вози ли её кольцевики под охраной наряда милиции – кругом банды.
Все деревенские активисты имели оружие, в сельском совете всегда выставлялась охрана, когда комсомольцы ставили постановки, то дежурили и у избы-читальни. Однако, когда нагрянула беда, сражаться нам не пришлось.
Бандиты налетели на село утром, когда и до скотины ещё никто не вставал. Слышу, залаяли собаки. К избе подъехал кто-то и постучал в ставень.
– Скудилин, вставай! Красноармейцы тебя требуют.
Я накинул полушубок, вступил на босую в катанки и вышел.
У ворот меня ждали человек десять, одетых в красноармейскую форму. И только когда открыл засов, я узнал в одном из них Черепахина, не раз пытавшего меня при колчаковщине в тюрьме. Я захлопнул калитку, закричал “банда!” и кинулся в избу, где над кроватью висела заряженная винтовка. Но в сенях меня вдруг тяжело ударили по голове, и я потерял сознание.
Очнулся уже в избе на полу. Горела лучина. За столом в шапке, в расстёгнутом полушубке сидела молодая баба и наливала себе чай из не успевшего остыть самовара – я с собрания поздно вернулся. Это была Черепахина. В переде на кровати задавленно стонала жена, и по-жеребячьи ржали мужики. Я догадался, что там делается, вскочил и рванулся туда, но удар табуреткой снова свалил меня.
Потом нас с Катей в одном белье повели из избы. По селу началась пальба: видно, проснулись наши соседи и подняли шум.
Нас вывели за огород, к протоке, и поставили в снег на колени. Я ещё успел заметить, что изба наша горела.
– Прощевай, Сережа, – сказала Катя, – убивать нас будут. Не виновата я.
– Ну, ты! – пнул меня ногой Черепахин. – Петь будешь “Кто был ничем”?
Я хотел встать, но смог только повернуть голову и плюнуть. В этот момент Катя упала, я посмотрел и увидел, как её голова отдельно сползает по снегу с обрыва. Теперь была моя очередь. Бабий голос сказал сзади: “Постой, я сама!” Затылком я почувствовал удар раньше, чем он пришёлся на самом деле, и схватился руками за шею. Удар достался по рукам. Я скатился под обрыв. Сверху для верности по мне ещё выстрелили. Потом там всё затихло.
Я переполз через протоку на тот берег, забрался в баню и сделал себе перевязку. Утром по следу меня нашли наши.
Я выживу. Я должен выжить, чтобы расплатиться с гадами за всё – за поруганное дело наше, за Катю, за себя. И я выживу!..»
Рассказ взбудоражил Горлова. Он прошёлся взад-вперед по кабинету, стараясь унять ярость, потом долго рассматривал на стекле изморозные звёздочки-блёстки, пока не успокоился. Но в голову полезли мысли о собственной неустроенной судьбе, которые он обычно гнал от себя, и на этот раз он тоже справился с ними легко: достаточно было только отвлечься от конкретных людей и посмотреть на человечество в целом, разделить его чёткой гранью на своих и врагов, и размышления ушли, уступив место планам и жажде действия. И он снова ощутил себя каплей в общем потоке революции, и ему приятно было от сознания этой своей растворимости, и он был счастлив ею.
Но рядом с этим в нём жило и сознание того, что он – Горлов, тот самый Горлов, которому надо быть ежесекундно начеку, чтобы никакая грязь, никакие навозные стоки не замутили потока великих и мужественных дерзаний и мечтаний.
Он подошёл к столу, заклеил и прошил конверт, поставил сургучную печать и замкнул его в сейф. Завтра пакет уйдёт в Иркутск, а он, Горлов, сделает всё, чтобы продержаться до подхода красноармейцев.
Он оделся и вышел на улицу.
Чёрно-белая сумять ночи ветрено пуржила, глушила мерные шаги часового у подъезда.
– Бандитская погодка! – выругался Горлов, когда часовой подошёл к нему.
– Так точно, товарищ Горлов, бандитская. Хоть бы весна скорее!
Горлов промолчал, прислушался к песне, что слышались из дворницкой.
Запевал и вёл песню Фролка, отчаянный боевой товарищ.
Пел хорошо. Слов не разобрать, но напев – грустный, расслабляющий, трогающий запретные струны души – Горлову не понравился.
– Завыли… – сказал он с неудовольствием. – Что, песен нету у них настоящих? Эх, комсомол, комсомол! Даже петь вас учить надо. Ну, смотри тут.
И он решительно направился к дворницкой.
К концу марта разом потеплело. Недели за полторы тихо и безводно сошли с полей снега, открыв продувным морозно-сухим ветрам робкие зеленя озимей и редкие полоски зяби – вспаханной по осени, но не засеянной земли. В колки и перелески, где ещё продолжали лежать крупнозернистые подтаявшие сугробы, понесло мелкую пыль, и сугробы потемнели, сделались чернее земли.
Не успевшие вылинять белые по-зимнему зайцы ошалело носились ночами по этим сугробам, оставляя частые петли следов.
– Ой, беда, мужики, беда! – вздыхали старики. – Теперя вовсе без хлеба будем. Раз белый заяц по чернотропу весной попёр – урожая не жди. Оно и летось пожгло всё, так там понятно – высокосный год, он завсегда тяжёлый. А ноне просто наказанье божье.
– У нас, туты-ка каждый четвёртый год недородный, это всякому известно, ране на его припасали хлебушко, в продажу мало шло. А теперь уж ничё не поймешь, всё смешалось и кувырком пошло. Так-то урожай должон быть, а тут – на тебе! – заяц! Погибель будет.
– При чём тут заяц? – возражали старикам мужики помоложе. – Про метлу слыхал? Это пострашнее твоих зайцев. Тут, как ни верти, а лебеду жрать будешь. Снег и упасть ишшо могет, а от метлы спасу нету…
«Метла» это не просто развёрстка. Заходил в деревню обоз в сопровождении полусотни кавалеристов, в сельсовете устраивался «трибунал», куда по пять раз в ночь выдергивали с постели хозяев с требованием показать запрятанный хлеб, каждый клялся, что нету боле ни зернинки, но не каждый подолгу мог смотреть в чёрный глазок пистолета, и зерно находилось, или утром его находили вооружённые длинными щупами красноармейцы, и подметалось все дочиста. «Метла» гуляла по деревням и сёлам основательно.
В апреле пришёл Декрет об отмене продразвёрстки и замене её продналогом, стали откапываться потайные ямы, и мужики тайком носили на плечах мешки от благодетелей, дававших из милости в долг подопревшее, сладковатое на нюх зерно: бери, сосед, бери, последнее даю, знаю как, что нечем сеять у тебя, осенью отдашь за пуд полтора.
О продналоге разговоров было много – надёжливых, опасливых и злобных: где раньше были умники, растуды их поперёк? теперя один хрен – хоть в прорубь детишков толкай да сам за ними! нету у нас веры энтой власти! Но ведь чёрным по белому написано: сдашь налог – излишки можешь продать, тут, паря, большой резон имеется…
В каждой деревне, куда бы ни заходили красноармейские отряды в погоне за осколками разгромленных банд, мужики сами пёрли на митинги с требованием разъяснить декрет, растолковать, что такое НЭП. Вчерашние бандиты, ещё пряча под полами оружие, допытывали командиров, нет ли здесь обмана, может ли крестьянин знать, что труд его не пойдёт на ветер, и, возвращаясь со сходки, веря и не веря в перемены, прятали в подзастрехи винтари и брались налаживать сохи. Бабы, гоноша детишкам пустую баланду, поглядывали в окошки на мужей и несмело радовались: кажись, отходит мужик!
