– Евдоким! – крикнул он Доньке, когда в городке уже засветились окна. – Кончай! Домой пора.
Он смотал удочку, кинул улов в Донькину суму и полез в лодку. Перемёты осмотрели торопливо, сняв с них несколько стерлядок и ельцов, снова наживили крючки и поставили снасти на ночь.
– После завтрака сгоняем проверить, – сказал Машарин.
– Стал быть, и ты не фартовый, – сказал Донька. – Я думал, с тобой поймаем.
– Выходит, не фартовый, – согласился Машарин. – Ты не огорчайся. В другой раз отличимся.
– Когда он будет, другой? Ты, поди, дорогу-то позабыл…
– Да нет, дорога там. Такое, Евдоким, не забывается. И рыба её не меняет.
У берега Машарин помог Доньке вытащить и привязать лодку и попрощался до завтра.
– А рыбу-то? – напомнил Донька.
Но он отказался, сославшись, что Матрёна не любит с ней возиться, а самому некогда, и ушёл.
«Рыбак!.. – обиженно думал о нём Донька. – Посидел, покурил, только время зазря провели. Как отдыхать поехал! А ишшо командир!..»
Утром Донька Машарина не застал. Тот уехал с чоновцами на банду и когда вернётся, никто не знал.
Проверить перемёты Донька сговорил встретившегося дружка, и на предпоследней снасти они заарканили желанного осетра. Кое-как вывели его к берегу и там убили острогой. Он был немного меньше, чем тот, который снился Доньке, и можно было его затащить в лодку, но они не стали этого делать, а повели его к берегу на буксире, как настоящего двухаршинника.
– Вот обрадуется Александра Митрич, когда вернётся! – говорил дружку Донька. – Такие ему никогда не попадались!..
Это был последний рейд машаринского отряда. Через неделю Горлов с товарищами выехал на Струнинскую заимку. Останки Александра Дмитриевича Машарина были преданы земле вместе с обгоревшими телами других бойцов. Коротко и вразнобой прозвучал прощальный салют.
На болотах закричали испуганные журавли. Моросил дождь…
Глава двадцать четвертая
Вот, собственно, и всё, что удалось мне узнать в процессе подготовки дипломной работы. В ней есть даты, имена, названия населённых пунктов, в общем, – типичная работа студента-заочника, ни строчки не прибавившая к летописи великого подвига революционного народа великой страны по имени Россия.
И я, и мои ученики, помогавшие в поиске, понимали, что это только единичный и не самый характерный эпизод из биографии Родины, и каждая деревня, каждый район, каждый город могли бы дать материал, может быть, и более богатый, но для нас именно этот был самый дорогой и самый близкий.
Диплом я защитил. Доброе имя Машарина восстановили, даже улицу в Приленске назвали в честь его.
Но мне просто необходимо сделалось воссоздать картину гибели отряда и реабилитировать Анну Петровну хотя бы в глазах Чупалова, который наотрез отказался признать в привезённых мною фотографиях из Новосибирска хоть намёк на черты Нюрки Тарасовой.
– Вот, понимаете, забыл я, какая она была. Ну, молодая, невысокая, а лица – хоть убей! – не могу вспомнить. Но только не такая. Это кто-то другой! – убеждал он меня.
Встречались мы с ним теперь довольно часто, даже стали друзьями. Разница в возрасте всегда стояла между нами, но не мешала ни спорам, ни откровенности. Я знал, что нужен ему, как храмостроителю когда-то нужен был преемник – творить самостоятельно, но в рамках замыслов первомастера. Но чувствовал я и другое: после каждой беседы с Чупаловым – взрослею, всё не кажется уже таким простым, как раньше, и кроме элементарного интереса к истории моего народа во мне просыпается и ответственность за нее.
Адресов, по которым я ещё не обращался, оставалось всего ничего. Да, если по правде, и толку от встреч со старожилами было чуть.
Бойцы, конечно, вспоминали минувшие дни, но вспоминали какие-то детали, смещая события иногда на добрый десяток лет, вспоминали мелкие частности, касающиеся собственной судьбы, да и то основательно поросшие лишайником забывчивости. О других же почти ничего не помнили. Общую обстановку шпарили, как по учебнику начальной политграмоты, а фотокарточка, которую я подсовывал в каждом удобном случае, решительно никакого впечатления не производила: годы прошли, милок, годы, разве всех упомнишь?..
Кое-кто вспоминал, что была такая Тарасова, только мало ли девок в чоновцах ходило? Вот помню… И поехал про то, как одна из девок стреляла ночью по сопевшей в кустах корове. Подобными анекдотами я и в армии насытился. И всё-таки я продолжал колесить по району, развозя приветы от одного ветерана другому.
Нина, с которой мы всё-таки в конце концов поладили и даже успели обзавестись потомством в лице крошечной Натальи Бутаковой, утверждала, что мне просто нравится шастать по чужим деревням. Я бурчал что-то о долге, но мне и на самом деле нравилось разъезжать.
Село от села у нас далеко, километров за тридцать – пятьдесят, если не больше. Пока побываешь в одной деревеньке, глядишь, и день прошёл. Добро, мотоцикл удалось достать. Доберёшься, скажем, до Умычана, деревеньки дикой, запущенной, где магазин, «сельпо», как говорят колхозники, всегда закрыт, бригадир с похмелья, а люди – кто где: кто себе сено косит, кто по ягоду ушёл, доярки на ферме с утра до ночи, трактористы тоже всегда в работе, а в деревне только дети и хозяйничают.
– Где найти Степанова? – спрашиваешь бригадира. Он делает государственное лицо, долго раздумывает, наконец кидает небрежно, как маршал, который не обязан знать, где в данный момент находится рядовой солдат:
– Степанов-то? А хрен его знает. Могет корма на свинарник подвозить, а могет и на покос податься. Время-то горячее…
Бригадир отвернётся, всем видом свидетельствуя, что у него есть дела и поважнее.
«Ну, думаешь, с таким “маршалом” бригада на ВДНХ не попадёт! Куда только смотрит начальство? Как до коллективизации!»
Тут самое верное дело – обратиться к ребятишкам.
– Дедка Митрич-то? – обязательно переспросит белобрысый, загоревший до такой степени, что и грязи на нём не видать, какой-нибудь Петька. Почешет на пузеньке неизвестного цвета майку, и не к вам, а к Ваське, такому же белобрысому грязнуле:
– Однако он нынче в Малой мольке косит?
– Ну даа, за Широким!
– За Широким Груздевы косят, а он в Малой мольке! Сам видал, когда за глубинигой ходил, понял?
Ваське остаётся только носом шмыгнуть. Вы спрашиваете, можно ли проехать туда на мотоцикле, выясняется, что, конечно, можно! – и под диктовку чумазых проводников вытрясаете из себя душу на кочках по дороге в Малую мольку. Там находите дедку Митрича, садитесь с ним в тенёк под берёзкой, где рядышком журчит ручей и пахнет вянущей на солнце травой, выслушиваете жалобы, что косить ноне негде, а зима будет сурова, сена надо много. Разговор перекинется на колхозные дела, дедка поругает всех, кого только можно, а потом скажет, что всё-таки теперешнюю жизнь с ранешней не сравнить – это ж живи и хочется! А бывало… ээ, да чё вспоминать!.. Ааа, про бандитов-то. Ну, как не помнить? И начнётся рассказ, хоть магнитофон подавай – геройским парнем был комсомолец Степанов! А взглянув на фотографию, сощурит глаза и крутнёт головой – не помнит…
