Он повёл по-медвежьи чуткой мордой, и Анна Георгиевна прикрыла глаза: прочтёт, мерзавец, взгляд. Однако Бутаков ничего не заметил.
– Вином пахнет, – сказал он. – Пили, видать.
– А ты понюхай получше, может, спрятали где? – шутя посоветовал его товарищ и тоже стал принюхиваться. – Ни хрена не слышу. Тебе, Бутаков, поди, и лайка не нужна была – сам охотник, сам собака…
– Собака завсегда нужна, – серьёзно ответил Бутаков. – Демобилизуют, надо к тунгусам сбегать, купить. Без собаки не охота.
– А Нюрку, стал быть, бросишь?
Бутаков насупился и отвернулся.
– Дура ты, – сказал ему третий, худенький парнишка, которого звали Митрохиным. – Командир с ей шухарит. Вчерась за деревню её водил.
– Ври!
– Вот те и ври! Я у них ещё про звезды спрашивал, на посту стоял.
– Старик он для Нюры. Скушно ей будет с ём, – примирительно сказал Бутаков.
– С тобой весело! Из тя слово клещами тащить надо.
– Любит она командира, – сказал Митрохин. – Я давно замечал. Ну и пущай живут, детей плодят. Звёзд больше будет.
– Каких звезд?
– Так, к слову.
– Едут, – сказал Бутаков.
Через четверть часа на дороге показались чоновцы.
Первым ехал Машарин. Каурый, с лысиной на лбу конь легко нёс его широкую крепкую фигуру, перекрещенную ремнями. Был он без фуражки, и Анне Георгиевне казалось, что она издалека видит, как мягко спадают на его чистый лоб прядистые каштановые волосы и по-умному светятся серые с зеленцой глаза на обветренном лице.
Чоновцев было человек пятьдесят, но за ними двигалась ещё группа. Они подъехали к заимке, устало спешились, стали рассёдлывать коней, водили их на водопой, умывались.
Они смеялись, переругивались, доставали еду, то есть вели себя совсем как живые люди, но Анна Георгиевна знала, что они уже мертвецы. Почему-то представилось, что их не много таких разных, а один организм, включавший в себя и его, вдруг снова ставшего для неё нестерпимо родным и дорогим, как будто вся жизнь её заключалась только в нём, и смерть была бы лучше, чем разлука с ним. Она пожалела, что позволила устроить засаду, хотя Дуганов устроил бы её все равно, если бы она и противилась.
Александр Дмитриевич остановился шагах в пяти от Анны Георгиевны. Она слышала, как он говорит какие-то слова, но не понимала их, только смотрела на его лицо, немея от ужаса. Сейчас, как только чоновцы отойдут от лошадей и сгрудятся на поляне, залп разорвёт в клочья тишину, и это спокойное, задумчивое лицо исказится болью и упадёт в траву, и черный муравей торопливо пробежит по остекленевшему глазу.
«Господи, пожалей меня! – взмолилась она впервые за столько лет. – Господи, сделай так, чтобы ничего не было! Чтобы только он и я. Господи, смилосердься над нами, детьми твоими. Матерь Божия, помоги!..»
Чоновцы попривязывали коней и стали сходиться на поляну.
«Почему не стреляют?!» – испугалась Анна Георгиевна. Ей вдруг на секунду показалось, что Всевышний внял её мольбе и оставил их вдвоем. Вот же он! – стоит только окликнуть, протянуть руки, потом упасть ему на грудь и всем телом ощутить живой стук его сердца!
Залп хлестнул раньше, чем Анна Георгиевна успела крикнуть. Резко хрястнули бомбы. Вздрогнула земля. Заржали кони. Залп ещё и ещё…
Анну Георгиевну сняли с вышки без сознания. Ивашковский неспешно стал кропить на неё водой, и она очнулась.
– Где он?
– Там, у осины.
Машарин сидел прислонённым к дереву, и нельзя было понять, живой он или мёртвый.
Анна Георгиевна с чужой помощью поднялась и подошла к нему. Вопреки приказу, в него попало несколько пуль, и не в ноги, а все в грудь и в живот. Но он был живой, и веки его мелко трепетали.
– Сесть, – попросила она.
Бандиты подтащили и подставили ей заплесневевший чурбан.
Она села и стала смотреть в лицо умирающему.
Вокруг сгрудились бандиты. Всем хотелось видеть собственными глазами, что сделает атаманша с большевиком. Они знали, что случится что-то необыкновенное, о чем можно будет рассказывать и рассказывать, и заледенеет кровь в жилах у слушателя, потому что такого ещё не было. Глаза бандитов горели нетерпеливым ожиданием, челюсти отвисли, и побелевшие ноздри раздувались от распиравшего их дыхания.
Но атаманша сидела молча. В лице её не было ни кровинки, и глаза, казавшиеся от этого двумя чёрными пропастями, смотрели на большевика не мигая, без блеска, как будто видели перед собой не его, а всю землю с её горами и реками, с людьми и муравьиной их суетой.
Так продолжалось долго. Бандитам надоело ждать, и они разбрелись по поляне, чтобы обшарить убитых и поживиться скудными трофеями, стаскивали и тут же примеривали сапоги, запихивали в мешки рубахи, пробовали крупчатую красноармейскую махру и плевались. Дуганов, почувствовав себя главным, приказал убрать территорию, и бандиты неохотно поволокли убитых к озёринам, а другие с размаху кидали трупы в зимовье.
Анна Георгиевна ничего не слышала и не видела.
Вдруг он поднял поникшую голову, хватнул воздуха, стукнулся затылком о дерево, застонал и открыл глаза. Он не удивился, увидев рядом Анну Георгиевну, будто знал, что иначе и быть не могло, и вернувшееся на короткий предсмертный миг сознание его не затуманила ни горечь случившегося, ни дикая боль, ни воспоминания. Он просто увидел перед собой мир – деревья, травы, небо, женщину – и принял все так, как оно есть и останется, когда его уже не станет. На Анну Георгиевну он смотрел спокойно, без тени всякого чувства, как будто знал какую-то высшую истину, недоступную тем, кто остаётся жить. И истина эта была незатейливая и простая, освещённая тихой, как свежие зеленя, радостью.
Когда глаза его погасли и на лице остановилось время, Анна Георгиевна поднялась и пошла к лошадям.
– Помогите мне сесть в седло, – сказала она Ивашковскому, не отходившему от неё ни на шаг.
Он поддержал её, она села и тронула каблуками бока машаринского коня.
– Вы куда? – подбежал к ней Дуганов. – Почему одна? Возьмите с собой людей!
– Людей? – удивленно спросила она. – Нет. Поеду одна.
Глава двадцать пятая
Звезда. Пирамида. Табличка…
Я не раз ещё приду сюда со своими учениками и с родными детьми – дочерью, которая уже живёт, и сыном, который у меня будет.
Каждый раз я буду рассказывать им о сражении, которое вели эти люди за день сегодняшний и день будущий.
Маленьким поведаю короткую историю о мужестве их дедов, о лихих кавалерийских атаках.
Тем, кто завтра станут взрослыми, расскажу о любви и ненависти. А придёт время, и мы, равные, подумаем здесь о самом главном: такие ли мы, какими они хотели видеть нас?
