– Как там сейчас? Наверное, всё митингуют, стреляют и жгут на мостовых костры…
– Пожалуй, сейчас там хуже, – отвечал Александр. – Я последний раз видел город в бинокль, когда был при ставке генерала Краснова… Пока большевики удерживают столицу. Война, Анна Георгиевна, война.
– Надоела мне эта война ваша, – вставила Катя, чтобы перебить разговор брата с неприятной ей женщиной. – Никому она не нужна. Ведь ты не стал бы больше воевать, Саша?
– Война, Екатерина Дмитриевна, не забава, – ответил за него Черепахин, – особенно внутренняя война. Её не прекратишь по желанию. И мирного договора не подпишешь. Вопрос стоит о физическом истреблении противника. Иначе ничего не получится.
– Ирод резал младенцев, однако Христос, спаситель наш, жив поныне и присно, – заметил поп.
– Что вы этим хотите сказать? – резко обратился к нему Черепахин.
– Меч вызывает меч, а смирение благо даёт.
– Значит, мириться надо с большевиками? А я говорю, вешать их надо! И мы перевешаем их. И тогда придут смирение и благо. Завтра очистим от них Сибирь, а послезавтра всю Россию. Только так и не иначе. А вы замолите грехи наши, отец Анисим.
– Грех не замолишь. Грех страданием искупить надо.
– Пострадали, хватит. Да что говорить – дело уже сделано. Советам конец. Получил сегодня сообщение: Иркутск в наших руках. Управляющим губернии назначен полковник Яковлев. Помнишь, Аня, я знакомил тебя с ним у Рогова?.. Серьёзный человек. Этот порядок наведёт быстро.
– Что ты подразумеваешь под словом «порядок»? – спросил Александр.
– Искоренение большевизма и установление республики, Саша. Только это. В крайнем случае отмежуемся от России и провозгласим Сибирскую республику. Независимую.
– Много крови ещё прольется, – сказал поп.
– Ну и что?
– Ничего. Род приходит, и род уходит, а земля пребывает вовеки. Дуют ветры с запада и с юга, кружатся на пути своём и возвращаются ветры на круги своя… Вот так… на всё воля Божья. Прошу великодушно простить, мне пора. – Поп поднялся и добавил, глядя на Черепахина: – Когда младенца крещу, помышляю: что несёшь ты в мир божий, человече? И редко благость на душу нисходит… Покорнейше благодарю честную компанию.
Тяжело, как туча, прошёл он по комнате и от дверей ещё раз попрощался со всеми.
– Нагрузился батюшка, – усмехнулся Черепахин.
– А ведь он прав, – сказал хозяин, заметно отрезвев. – Прав, хоть и пьян. Круг не завершён!.. Умён, бестия! Вот кого бы вам в генералы, Андрюха. А то ваши все… Впрочем, он тоже не годится. Умён, а расплывается, как тесто по столешнице… А ты, Андрюха, врёшь, что Сибирь проживёт без России. Это у любого приказчика спроси – не проживёт. На второй день сожрут её если не англичане, то французы или ещё какая чума. Нет, без России ничего не выйдет. Задохнёмся.
Андрей Григорьевич хотел возразить, но не сразу нашёлся, и жена пришла ему на помощь, кинувшись с очередным вопросом к Александру.
– А как вы нашли Иркутск? Мне он показался кошмарным муравейником.
– Пожалуй, – согласился Александр. – Ноев ковчег. Полно чехов, австрийцев. Большевики готовились к эвакуации, власти, собственно, никакой. Грабежи, убийства. Каждый что-то продает, покупает – кто бабушкину брошь, а кто всю Россию сразу. Врачи за визит берут только золотом… Я ведь там недолго задержался.
Катя следила за каждым взглядом и движением гостьи и, когда поняла, что брат нравится ей, и не просто нравится, а между ними уже установлен ещё тайный для них самих сговор, с удовольствием отметила: теперь и ты помаешься!
Разговор за столом то уходил в воспоминания, то снова возвращался к политике, но все чувствовали, что единодушия в беседе нет, будто каждый говорил из-под своего стеклянного колпака, видя собеседника, но не понимая его.
Ольга Васильевна, молча, любовалась детьми и думала о том, что её собственная жизнь прожита и, слава богу, прожита хорошо. Теперь только бы их пощадила судьба. Особенно боялась она за Сашу. Раньше, когда она ждала его, ей не приходило почему-то в голову, что его могут ранить и даже убить, а теперь, глядя на него, поняла, как беззащитен сын её перед страданиями и смертью, и это напугало её. «Господи, смилосердься над ним и накажи меня, грешную, – молилась она, – пошли ему светлое счастье! Ведь сколько он уже выстрадал, сколько перенёс… Разве расскажет кому?..»
Дмитрий Александрович молчал, присматривался к сыну и понял, что голова у того теперь на плечах: с умом рассуждает, трезво, никаких Америк строить больше не вздумает.
Старик вспомнил, как после окончания института и заграничного курса Александр потребовал вести дело на американский манер – с машинами, с электричеством да ещё жалованье рабочим повышать! – Они крупно рассорились, и сын уехал в Нигер на военный завод. Он не спорил, – хочешь, езжай! – знал: приспичит, вернётся. Так и вышло. Оно и не совсем так, но…
Наконец все с лёгким сердцем поднялись из-за стола.
Александр вызвался проводить гостей.
– Заодно и прогуляюсь, – сказал он матери, – врачи рекомендовали.
Над городком мягко синилось ночное небо, почти вкруговую подсвеченное полоской зеленоватых зорь.
– Это Марс? – спросила Анна Георгиевна у Машарина, указывая пальчиком на голубоватую большую звезду.
– Это Венера. Звезда любви. Наверное, специально для вас взошла. А Марс – вон он, кроваво-красный, как и положено вояке.
Черепахина рассмеялась и косо взглянула на мужа.
– А Марс что, тоже сегодня водку пил?.. Знаете, я всегда путаю эти звёзды.
– Это планеты, Аня, – поправил её Черепахин с раздражёнными нотками в голосе.
– Ну, пусть планеты, – согласилась она, уловив состояние мужа. – Всё равно ведь звёзды!..
Несмотря на провинциально скучный ужин и довольно откровенную неприязнь Кати, весь вечер портившей ей настроение, Анна Георгиевна впервые за последнее время просветлела душой, увидела, что ничего ещё не кончено, что всё ещё впереди – и жизнь, и любовь, без которой она не мыслила себе жизни, и свободная беспечность. Эта надежда, как она понимала, исходила не только от того, что жизнь поворачивала на старые рельсы, но и от спокойной трезвости Александра Дмитриевича. И она была благодарна ему.
– Я уже давно живу в каком-то перевёрнутом мире, – говорила она, – кругом бутафория, а не жизнь. Идеи, речи, завихрения – и всё не настоящее, всё придуманное. И этот большевизм, как наказание. А тайные офицерские собрания: бред, наполеоны кругом. И лозунги, лозунги! – с ума сойти можно. Иногда мне казалось, что людей нет, что они превратились в литеры на плакатах – кто гласная, кто согласная, кто просто «ер», а каждый воображает себя восклицательным знаком… Как мне всё это надоело, Александр Дмитриевич! Хочется просто жить, быть счастливой… Вот вы, наверное, никогда головы не теряете.
