Были разгильдяи, которым за кого бы ни воевать, лишь бы воевать, лишь бы пристроиться к даровому солдатскому котелку и покуражиться с винтовочкой перед обывателем. Такие солдаты по призванию Черепахину тоже не нравились: придись потуже – сбегут, с потрохами продадут.
Большинство же крестьянские парни, наскоро мобилизованные в Привеске и окрестных сёлах. В отряд они пошли охотно, радуясь тому, что служить придётся дома, а не на чужой стороне, как их старшим товарищам. Забери их красные, они воевали бы за красных, забери чёрт, пойдут за чёртом, дьявол – за дьяволом. Рабы! Твари безмозглые! Им-то и достанется сегодня больше всех.
– Ну и чёрт с ними! – сказал Черепахин вслух.
– Ты чего? – спросила Анна Георгиевна.
– Да так. Войско своё смотрю. Гляди, разве это солдаты?
Два мешковатых парня сидели недалеко от Черепахиных и не торопясь жевали сдобренный густой сметаной хлеб, лениво разговаривали:
– Вёдро сёдни. Сено на граблях сохнет.
– У нас кобыла жеребая захворала, не сдохла бы…
– Тьфу! – сплюнул Черепахин. – Вояки. Не-на-ви-жу! – и часто засопел.
Издалека, еле слышные, донеслись звуки выстрелов.
– Силин развлекается, – пояснил жене Черепахин. – Пора и нам.
Он поднялся, оглядел ещё раз свой лагерь и скомандовал седлать лошадей.
Заседлал своего коня, потом помог Анне Георгиевне, подсадил её в седло, хоть она и делала это лучше некоторых офицеров, и попросил быть осторожнее, не лезть под пули.
– Пуля дура, – пошутил он, – но лучше подальше от неё.
– Хорошо, – кивнула жена.
Через несколько минут отряд выбрался на большак и рысью пошёл к деревне.
Поля кончились. Впереди внизу, за неширокой речкой, показалось Дедово.
Боясь засады, Черепахин решил обойти село справа по степной стороне. Если бы защищался он, то обязательно поставил бы пулемёт за мостом, а солдат спрятал бы на чердаках и за домами. Тогда за десять минут перестрелки численный перевес был бы ликвидирован.
Но деревня молчала. А на другом конце её ружейная скороговорка усиливалась.
Там, на широком лугу, вокруг обоза красных, выдерживая расстояние, разъезжали конники из разведки. Возглавлял эту группу весёлый и сумасбродный прапорщик Силин, во времена совдеповщины работавший механиком в машаринских мастерских, где приобрёл славу бабника и пустобреха, но крепко знающего своё дело работника. Он был первым, кого Черепахин привлёк в группу, и поэтому пользовался привилегией командовать старшими по званию.
Силин не давал красным возможности ни вернуться в деревню, ни уйти в лес, когда те свернули с дороги.
Черепахин оценил сообразительность прапора и решил продолжить операцию по его плану. Одной полусотне он приказал отрезать обоз от деревни, а сам с остальными пошёл вперёд, чтобы замкнуть кольцо. Жене с десятком парней велел быть в безопасном месте и следить за околицей.
Утро было тихое, росное. Казалось, что бесконечный луг, на котором развёртывался бой, подёрнут серебристым туманом, но это только матово светилась роса на сизой траве и на отяжелевшей, ставшей видимой паутине.
Кони ногами сбивали росу и оставляли на лугу кривые тёмные дорожки.
Когда кольцо замкнулось, красные остановились, поняв, что к лесу им не пробиться. Впереди была полоса кочковатого, в пах коню, осочистого болота – телегам не пройти. Перестрелка на миг затихла.
Черепахин подозвал к себе мордастого, с красивыми навыкате глазами парня и сказал ему крикнуть красным, чтобы сдавались.
Парень приподнялся в стременах, прокашлялся и вдруг неокрепшим, как у молодого петуха, голосом завопил:
– Эээй, вы-ы! – и закашлялся.
Повстанцы засмеялись – не вышло у мордастого.
Тогда сухощавый, длинный мужик натянул поводья, вскинул небритый подбородок, выставив вперед острый большой кадык и, приложив к рыжей щеке ладонь, прокричал зычно и протяжно:
– Э-э-эйии! Крас-но-о-пу-зыяааа! Сда-вааась!
От этого трубного звука под мордатым шарахнулась пугливая кобылёнка и коротко ржанула.
– Отзывается – жеребца почуяла! – съязвил кто-то.
Остальные снова рассмеялись.
Стрельба прекратилась совсем.
Горластый ещё раз прокричал ультимативное «сдавась».
В обозе молчали. Потом оттуда хрипло ответили:
– По-го-ди-те… ча-сок!
– Небось совещаться начнут, – предположил довольный собой горластый. – Это у них первое дело. Чуть чё, сразу заседание. Не посовещамшись, с бабой не лягут.
– Ты взреви им, что от разговоров дети не рождаются.
– Я бы и не то взревел, да вон жонка начальника едет, осерчать могет…
В обозе действительно совещались.
О том, чтобы вырваться из ловушки, не было и речи. Вопрос стоял – как подороже отдать жизни. Большинство склонялось к тому, чтобы женщин с детьми отправить в плен, а самим живыми в руки не даваться.
Черевиченко неожиданно для всех возразил.
– Не дураки там, – сказал он, – отсюда женщинам и шагу не дадут сделать без нас, сразу пальбу откроют. Погибнуть мы успеем. А детей спасём. Может, кому и выжить случится. Не всех же они сразу к стенке…
Все знали, что самому Черевиченке на милость беляков рассчитывать не приходится. Он на особом счету. Молва о беспощадности чекиста, обрастая мохнатыми подробностями, давно расползлась по губернии. Всем помнились плакаты, изготовленные от руки, что каждую ночь появлялись на афишных тумбах, где Черевиченко изображался в виде чёрного упыря над ночным городом, простёршего полы тужурки, переросшие в перепончатые крылья. Таким он запомнился обывателю. И скажи кому, что вот этот ещё молодой человек с ясным округлым лицом, с забавными вислыми усами над припухлым ртом и есть тот самый Черевиченко, никто не поверит. А убедившись, придумает ему самую лютую казнь.
Все понимали, что он прав, но примириться с этим никто не хотел.
– Что ж мы, как щепки, лапы кверху?
– Драться надо! Каждый по одному уложит, и то… В бою погибнем!
– Кого надерёшься? – сказал Тарасов. – Их вон сотни две, по разу стрельнут, и нас как не было. И ребятишек побьют, и дамочек. Верно говорит Семён Иванович, надо сдаваться.
– Издеваться же будут, гады!
– Вытерпишь, – сказал Черевиченко. – Кто останется в живых, рассчитается за нас…
– Оружие надо испортить, – подсказал ему Тарасов. – Столь добра отдавать!
В обозе имелось две подводы винтовок и патронов, три десятка бомб, несколько пудов пороха. Отдавать всё это врагу действительно нельзя было.
Черевиченко приказал сдвинуть телеги с оружием вместе, а сам попросил у женщин кусок простыни. Пока мужчины возились с телегами, он сделал белый флаг и укрепил его так, что он вроде и не поднят ещё, но виден противнику.
