Рана была пустяковая: пуля пробила ногу, не задев кости, но Машарин ловил себя на том, что радуется ей больше, чем повышению в звании и ордену Станислава второй степени с мечами. Чистая палата, цветы на столе, игривые глаза санитарок – как далеко всё это от обречённого героизма Бескидов! Он не лечился, а отдыхал, с упоением отдаваясь госпитальной праздности, наслаждаясь южным теплом и тишиной.
Как-то он услышал странную песню, видимо, только что сочинённую старым Ильком, целыми днями коловшим для госпиталя дрова. Напев у песни был чисто хохлацкий – с протягом, с подвывом, будто в оперетте из малороссийской жизни:
Краков мы нэ взялы,
Варшаву сложылы.
А в тому Перемышли
Всю жызнь положылы…
– Илько! – позвал он певца. – Слышь, Илько!
– Що вам вид мэнэ треба? – неохотно отозвался Илько.
– Спой-ка ещё свою песню.
– Ой, панэ охвицэрэ, хиба тож писня? То слёзы, паночку. Сын и зять там полягли. Сыроты осталысь. Вот и плачу за ных.
– Там много погибло, – в утешение ему сказал Машарин.
– Вот то и воно, що много. Як зибраты все слёзы, то всих, хто выдумав цю вийну, утопыты можно.
Машарин не нашёлся ответить Ильку: сказать стандартную фразу о солдатской судьбе постеснялся из-за её глупой бравады, а ничего другого не приходило на ум.
– Иди, Илько, – сказал он.
– Так вжэ пийду.
Илько кивнул сивой головой, и вскоре снова послышалось его тихое завывание:
А в тому Перемышли
Всю жысть положылы…
В августе Машарин вернулся в свой полк.
Ехать пришлось не долго, так как 8-я армия после двухмесячного отступления по гнилым полесским болотам сумела закрепиться только на Волыни.
Не успел Машарин принять роту, как получил приказ о наступлении.
Это было одно из тех мелких тактических наступлений, какие потом безуспешно велись обеими сторонами на протяжении целого года, и запомнилось оно Машарину больше всего потому, что было далеко от мирной киевской жизни по своей неразумности и противоестественности. Отвлекающий маневр стоил жизни половине машаринской роты.
Когда он с горечью докладывал об этом седоусому полковнику, тот понимающе усмехнулся и сказал, что по замыслу рота должна была погибнуть вся.
– Для того чтобы выиграть шахматную партию, надо жертвовать и пешками и фигурами, не так ли? Мы с вами люди военные и сантименты нам не к лицу.
Оставаясь в душе человеком сугубо штатским, Машарин мало обращал внимания на выполнение солдатами буквы устава, требуя от подчиненных прежде всего практических навыков и сознательной дисциплины. Это было тем более важно, что кадровых солдат почти не оставалось, а на офицерских должностях щеголяли угловатой выправкой наскоро испечённые прапорщики.
В мае, когда на Волыни без конца и без краю бушует белопенным цветением весна, осыпая песчаные дороги лепестками вишен, яблонь, терновника, когда в душе поднимается волна обострённой жажды жизни, командующий фронтом генерал Брусилов после жесткой инспекторской проверки своих частей и приведения их в божеский вид отдал приказ о генеральном наступлении.
Австрийцы, создавшие за зиму хорошо укреплённые и глубоко эшелонированные оборонительные линии, не замечали на Брусиловском участке сколько-нибудь заметной перегруппировки войск и нападения не ждали.
На Луцком направлении, где в составе 15-й дивизии 8-го корпуса на самом острие удара находился батальон штабс-капитана Машарина, русская артиллерия провела мощную 48-часовую артподготовку, израсходовав почти весь запас боепитания, ошеломив и подавив 4-ю австрийскую армию, и предоставила возможность завершить дело специально подготовленным штурмовым группам.
После беспрерывного двухсуточного боя батальон Машарина получил короткую передышку на хуторе Потребы в четырёх верстах от Луцка.
Хуторок утопал в садах и теперь, в пору позднего цветения, напоминал тот самый райский гай, который к месту и не к месту вставляют сентиментальные хохлы в свои бередящие душу песни.
Солдаты спешили отдохнуть и сразу же после кормёжки попадали в прохладную подтеневую траву, белея исподними рубахами и ступнями босых ног.
Машарин лежал под яблоней возмужавший, загорелый, с короткой бородкой и слушал рассказ начальника пулемётной команды прапорщика Горлова, восхищавшегося собственной придумкой поставить пулемёты на повозки и косить противника на полном скаку. Большого урона врагу эта затея не наносила, но шуму и страху создавала много.
Горлов был коренастый, калмыковатый, на коротких кривых ногах, несомненно, умный и деятельный офицер, хотя и получил звание за храбрость прямо в окопах, минуя школу. Командиров он сторонился, боясь, видимо, нарваться на оскорбление, и даже во время великого окопного сидения старался не появляться в офицерском собрании, пропадая в своём хозяйстве, где то собирал, то разбирал пулемёты, делая это иногда для лихости, с закрытыми глазами. На мундире его всегда темнели пятна ружейного масла, за что он неоднократно получал выговоры, но не огорчался, скорее наоборот – ему нравились и пятна, и выговоры, поскольку пулемётчики после каждой взбучки готовы были носить своего командира на руках.
Однажды Машарин нечаянно раскрыл его тайну. Взяв себе за привычку лично проверять позиции, он незаметно подошёл к одному из пулемётных гнёзд, когда Горлов передавал солдату пачечку бумаг. Солдат увидел Машарина и от растерянности сунул бумаги мимо кармана. Ветер услужливо подкатил бумажку к ногам Машарина.
Он поднял её и успел прочитать подпись – «Российская социал-демократическая рабочая партия (большевиков)».
За такие листовки полагался трибунал.
– Ваше? – спросил он, подавая Горлову листовку.
– Наше, – твёрдо сказал Горлов.
– Гордиться здесь нечем, – сказал Машарин и пошёл по окопу дальше.
– Не выдаст, – долетел до него голос солдата, – он только на учениях лютый, а так с понятием.
Листовка была антивоенная, призывающая солдат покончить с позорной бойней.
С тем, что война была позорной, Машарин готов был согласиться. Солдат этот позор не касался – они сражались самоотверженно и беззаветно, недаром он именовал свою роту на Бескидах – «Триста спартанцев». Смена командующих и главнокомандующего ничего не давала, не изменила ничего и отставка военного министра. Менять надо было основы российской действительности. Машарин не верил в солдатские байки про дворцовую измену, но знал, что царизм уже не в состоянии править страной. Он знал также, что не хватает винтовок, патронов, снарядов не потому, что интенданты были бездарны и нераспорядительны, а потому, что заводы не поспевали за потребностями фронтов, а если и давали какие-то крохи, то крохи эти оказывались явным браком – за качество хозяевам жизни проще было откупиться взяткой.
