Через несколько минут лицо её было снова спокойным и даже приветливым.
– Я не хотел сделать вам больно, – сказал я. – Я не знал…
– Пустое, – перебила она. – Просто нервы. Сидите, сидите… Так о чём вы хотели спросить меня?
– Я хотел всё об отряде… Но, может, лучше в другой раз?
– Нет, отчего же? Давайте сразу. Только что я могу рассказать? Фамилии перезабыла, даты, которые вам, как историку, нужны, тоже забылись. О себе рассказывать нечего. Таких, как я, были сотни. Все тогда воевали… – она помолчала. – Вот разве о Машарине? Но и о нём я знаю мало. Он был воспитанным человеком и никогда о себе ничего не рассказывал. Могу только так, личное…
– Я бы очень хотел! – обрадовался я, надеясь, что если разговор начнётся, то обойти гибель отряда уж никак ей не удастся.
Она призадумалась, хмыкнула, снова стала серьёзной, прошлась по комнате, остановилась на прежнем, видимо, любимом, месте у окна, и, не глядя на меня, сказала:
– Видите ли, дело в том, что я любила Александра Дмитриевича… Пусть не покажется вам смешным, но я люблю его и сейчас. Сейчас, может быть, даже больше, чем тогда. Хотя, казалось, больше было некуда. Ушло всё мелочное, житейское, осталось только светлое, прекрасное… Ведь необязательно, чтобы вас любили, главное – чтоб любили вы… Это удивительный был человек. Ничто не принесло мне столько страданий, как любовь к нему, и ничто так не помогало мне в жизни… Видите ли, я, наверное, из числа тех женщин, для которых любовь – начало и конец всего на свете… Думаю, вы меня понимаете? Есть что-то в вас такое… Я говорю о той любви, которая не кончается со старостью, а может, по-настоящему только и начинается. Мир тогда открывается по-другому… Вас никогда не удивляло, что лучшие строки о любви написаны людьми далеко не молодыми – Гёте, Шекспир, Толстой?.. Но я отвлеклась?
– Нет, нет, продолжайте, – торопливо попросил я. – Так редко говорят.
– Да… Я тогда и сама не знала, что так люблю его. Мир без него для меня опустел. Все потеряло смысл: борьба, погода – всё… Не подумайте, что я прожила монашкой. Я и замужем была, и поклонников имела, всё было. Только всё проходило мимо, как вот дождик за окном… Может, ещё чайку?.. А вы документы посмотрите пока. – Она подошла к секретеру, достала небольшую пожелтевшую книжечку.
Это был комсомольский билет образца 1921 года, отпечатанный на упаковочном картоне. Я уже видел такие. В билет была вложена пожелтевшая бумажка. Я развернул её и прочитал:
Удостоверение
Дано сие тов. Тарасовой Анне Петровне в том, что она с июля 1918 года по август 1922 года активно участвовала в революционной борьбе в Приленском уезде Иркутской губернии.
С 5 июля по 10 декабря 1919 г. была связной подпольной организации, с 10 декабря по 25 февраля 1920 г. сражалась в партизанском отряде Приленского партизанского фронта.
После разгрома Колчака была избрана председателем уездного женсовета.
Является одной из первых комсомолок в уезде и бойцом ЧОНа.
Все вышеуказанное надлежащими подписями и приложением печати удостоверяется.
Я начал было списывать документы, но Анна Петровна остановила меня, сказав, что я могу взять их в свой музей, коль они уж так необходимы мне.
Она справилась со своими воспоминаниями о былой любви, сделалась снова властной и рассудительной.
О партизанских отрядах она действительно помнила мало, рассказывала о них бегло, в общих чертах, без тех мелких деталей и лирических отступлений, которыми обычно отличаются воспоминания ветеранов. Казалось, она читала карту военных действий по разгрому колчаковщины, объясняя замыслы воюющих сторон и комментируя их реальное воплощение.
Слушая её, я невольно вспомнил подполковника, читавшего у нас в школе сержантов тактику: та же сухость, та же деловитость изложения и логичность мышления… Но когда речь заходила о Машарине, Анна Петровна сбивалась с тона. О Машарине она знала много, рассказывала подробно и живо. Как ходил, как сидел, как говорил и ел – она всё помнила и вспоминала больше об этом. Мишарин-командир терялся в этих подробностях, но ведь для близких люди не бывают деятелями, они остаются для них только людьми, и если жена рассказывает о муже-полководце, то весь этот рассказ – насквозь неправда.
Ожидаемых подробностей о гибели отряда я не услышал. Анна Петровна, дойдя в своих воспоминаниях до этого, надолго замолчала, посидела, закусив губу, вздохнула и сказала:
– А в августе он погиб…
– А как вам удалось спастись? – спросил я как можно спокойнее.
– Из Тарая Александр Дмитриевич отправил меня сопровождать раненых в уездную больницу, строго наказав сразу же отправляться в Иркутск на учёбу. Раненые были тяжёлые. Выжили, нет ли – не знаю. Скорей всего, нет, дорогой их растрясло, лекарств тогда не было, врачей тоже – один фельдшер на весь городок. Я уехала в тот же день. О гибели отряда узнала уже на курсах… Каждый человек переживает смерть любимых по-своему. Гибель Александра Дмитриевича перевернула всё во мне. Я не могла больше воевать, стрелять, не могла бороться, как принято говорить, и учиться не захотела. Замкнулась, потерялась… Была я тогда красивой, нравилась многим. Вышла замуж. Состояние было такое, что хоть в петлю, хоть в прорубь – безразлично. А тут встретился будущий муж. Он был военным. И я уехала с ним на Дальний Восток. Это был добрый, заботливый человек, он любил меня, и мы с ним прожили бы до старости, но он заболел испанкой и умер. С тех пор одна. Жила в разных городах, пока не обосновалась здесь…
Говорила Анна Петровна неторопливо, переживая всё заново, взгляд её блуждал по переплетам книг, но не замечал их. Сама же она не отсутствовала, всё время чувствовала во мне собеседника и немножко играла на меня, но была при этом совершенно искренна.
– Не помните, это, кажется, у Лермонтова сказано, что жизнь одного человека едва ли не интересней истории целого народа. Конечно, сказано слишком сильно. Но бывают такие судьбы… Это как водоворот на порогах. Потом вынесет из русла, отойдёшь, оглянешься – сколько глупостей наделано!
Я видел, что Анна Петровна закругляет разговор, что она устала – нелёгкое это дело вспоминать свою жизнь, особенно если считаешь, что в ней было много глупостей. Я, собственно, особых глупостей в её биографии не заметил, кроме разве той, что после гибели Машарина она отказалась от борьбы и поплыла по течению.
Сколько ни слушал я воспоминаний, никто подобных вещей не говорил, все, наоборот, старались показать, что жизнь их прошла в напряжённой схватке за будущее и сегодня они продолжают оставаться в строю. Это не всегда было правдой, многие бойцы с годами превратились в обывателей, боевая юность только и была светлым периодом, вершиной их жизни, но они утверждали обратное, потому что это приятно и выгодно.
Анна Петровна отнеслась к судьбе своей более критически. Наверное, поэтому она не хотела ни писать мне, ни рассказывать о себе. Следовало пощадить её, но я знал, что второго разговора у нас не будет, и продолжал расспрашивать.
