Когда я попросил её рассказать о бандах, она развела руками.
– Что я могу сообщить вам нового? Пожалуй, вы о них знаете больше моего.
– Вряд ли кто-нибудь может знать о них больше вашего, – польстил я ей.
По её лицу пробежала быстрая тень, взгляд сделался снова отчуждённым. Она помолчала и очень серьёзно ответила:
– Вы располагаете сведениями, рисующими общую картину их выступлений. Мы такими данными не располагали. Не забывайте, что я была не командиром, а девочкой на побегушках. Не так уж много я знала. Правда, в некотором смысле, я даже была знакома с бандитами. Знала Черепахина, его жену. Она тоже любила Александра Дмитриевича, так что мы как бы соперницами были. Приходилось встречать некоторых офицеров, ставших потом бандитами. Знала Ивашковского, он на скрипке играл. Многих видела. Что о них сказать? Люди как люди. В других условиях они прожили бы совсем незаметную жизнь. Никто из них, кроме разве Грабышева, рядового бандита, не был злодеем сам по себе. Вообще, если вы заметили, люди поодиночке не способны на дурное, для этого их надо объединить. Тогда личная ответственность перекладывается на плечи всех, то есть никого конкретно. Совесть уступает место обязательствам перед данной группой людей. Грехи прощаются легко, а чаще совсем не замечаются, если только не противоречат интересам данной группы. А тут уже и до оправдания преступления недалеко. Вот так и стали они бандитами. Это были не уголовники, а политические враги советской власти. Они верили, что сражаются за правое дело. Им казалось, что они выражают интересы народа, ведь крестьяне их поддерживали вначале.
– Вы как будто хотите их пожалеть, – сказал я, удивляясь её склонности к философствованию. – Христианство какое-то получается. Вот, например, про Черепахину в наших деревнях рассказывают такое, что мороз по коже. Какое уж тут заблуждение?
– Не так всё просто, Валерий Яковлевич. Это были особая война. Не все знали, за что воюют, против чего воюют. Человеку приходилось самого себя с бою брать.
Бывало, что поражение оборачивалось для него победой… Что касается Черепахиной, то она за все поплатилась. Кстати, убил её ваш дядя в тарайском лесу. Вы, конечно, знаете об этом?
– Знаю.
– Но не в ней суть. Видите ли, социализм победил своих врагов не только физически, но и морально. Вам, может быть, это и не совсем понятно. Вы знаете только настоящее. А я видела и прошлое. Я даже представляю себе, как какой-нибудь бывший бандит, а таких, поверьте мне, в живых ещё немало, ведь тогда поднялась вся Сибирь, смотрит сегодня на Россию и удивляется, как хорошо живут люди, как они выросли, какой могучей стала страна. Ему сорок лет назад и не снилось такое. Может он, если он умный человек, быть врагом? Ни за что. Советская власть заставила поверить в свою правоту всех людей. Вы знаете, какой славой покрыли себя наши сибирские дивизии на фронтах последней войны. А вот подумайте – там были и дети бывших бандитов, белогвардейцев, ссыльных кулаков. Да немало было и тех, кто в двадцатые годы воевал против Советов, ведь в войну им было по сорок с небольшим. Это лучшее доказательство победы большевиков… Привыкла с книгами беседовать чаще, чем с людьми. Другие к старости болтливыми становятся, а тут наоборот. Это я с вами так разболталась…
Она резко переменила тему, стала расспрашивать меня о Приленске, и мы проговорили ещё долго.
Подозрения мои рассеялись окончательно, и от этого сделалось легко. В конце беседы я отважился попросить у неё и фотографию.
– Если можно, хорошо бы тех лет, – сказал я.
– Увы, – развела она руками, – чего не могу, того не могу. Не имею. Фотографироваться я никогда не любила. Обойдётесь как-нибудь.
– Если будете в Приленске, сообщите мне, – попросил я. – Поездим с вами по местам боев, может, встретимся с вашими однополчанами.
– Вряд ли это случится, – сказала она. – Стара я стала для путешествий. Да и память у меня, как вы могли убедиться, о родных местах самая грустная… Думаю поехать куда-нибудь в тепло, прожить там остатки дней… Старость тем и хороша, что отпадает необходимость самообольщаться и притворяться.
Она проводила меня до двери, церемонно раскланялась и пожелала успехов. По всему видно было, что она рада избавиться от меня.
Времени до вылета моего самолёта оставалось много.
Я бродил по улицам и широким проспектам города, смотрел на нарядных, уверенных в себе людей и думал о том, что и этот город, и сотни других молодых городов, и эти люди, и я сам живы и счастливы только потому, что совсем недавно миллионы людей оружием и кровью своею утвердили этот сегодняшний день. И виделась мне среди этих героев Аня Тарасова – в длинной солдатской шипели, в рваных сапогах, в большеватой богатырке-будёновке на стриженой голове. Рядом с любимым шла она из боя в бой. И цвело над ними белыми облаками короткое сибирское лето. И кони приминали на лесных полянах жарки. И студёные речки освежали их чистые лица… А потом была жизнь с утратами и незаметным трудом. И она нашла себе место в этой жизни, стала жить просто и ясно, с душой, озарённой сиянием тех лучших дней.
Фотографию Анны Петровны я раздобыл в редакции газеты, где была опубликована заметка о ней. Редакционный фотограф, к счастью, оказался на месте, но рыться в архивах ему не хотелось.
– П-понимаешь, с-старичок, – уверял он меня, заикаясь и моргая глазами, – в-от так в-времени нету! Н-надо н-на ГЭС съездить, н-на завод и ещё с-свидание… Т-ты уж из-звини, с-старичок.
Он был аккуратный, голубоглазый, с коралловыми губами в черной бороде и с тщательно прикрытой жидкими волосами лысиной. Смотрел он на собеседника кротко и настолько искренне, что чувствовалось – врёт.
Я объяснил ему, что приехал вон откуда, пообещал заплатить, поклялся, что мне никак нельзя без этой фотографии, и он заколебался.
Фототека у него была в порядке, негативы нашлись быстро, и отпечатал он их быстро, но стал презирать меня за настойчивость.
– Н-на хрена она тебе? В-вредная баба. Они в-все, к-как тигры, если з-замуж не в-выскочат. Я в с-собесе о ней узнал. Она т-там всех з-замучила, от персональной п-пенсии отказывалась. А в-ветеран там один, к-комсомолец старый, н-начальник отдела, он вроде б-болеет за всех, н-настаивать стал, д-даже г-газету в-вот п-подключил. С-согласилась… Я х-хотел ч-через неё к-костюм немецкий д-достать, н-ни-и в к-какую! Ж-жуткая б-баба. Н-не п-поверишь, д-девчонки п-плакали от неё, п-продавщицы. К-как огня б-боялись. Н-ни одной растраты з-за тридцать лет! У-умела!..
Мне было противно, что он так говорит об Анне Петровне, и я сказал, что не следует говорить гадостей о людях, знаешь ты их или не знаешь. Особенно, если не знаешь.
Он приумолк, заполоскал фотографиями, а я принялся рассматривать снимки обнаженных красавиц, облепившие все стенки лаборатории.
– К-которая нравится? – снисходительно спросил он. – Х-хочешь, познакомлю с любой?
– А твоя какая?
– Т-ты что, с-старичок? Все м-мои! С-скоро з-звонить начнут. П-пойдём?
