Я отказался.
– 3-зря, – сказал он. – Хорошие женщины. Ж-жизнь, старичок, к-катится, кто с-сейчас не б-берёт, п-потом хватится.
Его маслянистые, выпуклые глаза сияли холодно и бездумно, борода по-бульдожьи оттягивала щеки, жёлто светилась лысина. Говорил он всё время о дефицитных покупках и о женщинах, как называл он своих девиц.
– А что ты будешь делать, когда они перестанут тебе звонить? Это не за горами.
Он не понял вопроса, усмехнулся коралловыми губами и заверил, что не перестанут.
– 3-знаю я их. Все одинаковы… Н-на том мир с-стоит.
– А сам пишешь о романтиках.
– Это д-для н-нервных, – пошутил он. – Романтика в п-постели у-умещается. Везде так. П-поездил, з-знаю…
Я забрал отглянцованные снимки, кинул на столик деньги и ушёл. Было не по себе, когда этот подержанный циник касался холодными пальцами лица на фотокарточке.
«Вот этому наплевать на прошлое и будущее, – думал я, шагая по улице. – Для него важно побольше откусить, и ради этого он пойдёт на всё – будет говорить на собраниях о коммунизме, покупать у иностранцев галстуки, писать о героических буднях и публиковать снимки романтиков, ведущих таёжную ЛЭП. А потом будет смеяться над ними со своими “женщинами”»…
В аэропорт меня провожала Танька.
Работала она во вторую смену, и ей хотелось отдохнуть от кухни, ребёнка и голосистой свекровки.
С тех пор как я видел её, она раздалась вширь, выладнела веснушчатым лицом, но как была заполошной, так и осталась. На месте не посидит, челноком снует по квартире, десять дел зараз делает, и всё у неё получается. И в автобусе она вертелась, всё замечала – и кто как стоит, и во что одет, и каждому характеристику выкладывала и применение находила:
– На этом пенсионере землю пахать, а он в переднюю дверь ломится… А эта, блондинка-то крашеная! Уж лучше совсем бы голой пошла, чем в такое платье обрядилась. Тьфу, срамота!.. А вон магазин новый, я ещё не была, на обратной сойду, мебель посмотрю. Квартиру обещали к Седьмому. Я в маяках хожу. Дадут! Обставить надо…
Она прожужжала мне все уши. Наконец автобус подъехал к аэровокзалу. Танька тяжело соскочила с подножки, и земной шар, казалось, немножко спружинил под её каблуком.
В порту была летняя толчея. Потные отпускники заняли все скамейки, разлеглись на газонах возле табличек «не ходить», заставили чемоданами площадь и выходы на лётное поле. Можно подумать, что вся Сибирь сорвалась с места и всем «птичьим базаром» ринулась на оккупацию причерноморских курортов.
– Господи, народищу-то! – восхищалась Танька, сверкая быстрыми глазами. – Откуда люди столько денег берут? Это ж на дорогу, в один конец только, надо сколько. Шифоньер можно купить! Вот скататься бы, а, Валерка?
Зарегистрировав билет, мы с Танькой прошли в ресторан. Там было прохладнее, чем на улице, и поговорить удобней. Собственно, говорить нам особо не о чем: так – поболтать.
Танька в ресторане стеснялась, подмигивала мне и строила рожи, когда рослый официант накрывал стол. Мы выпили холодного, со льда, шампанского.
– Ты Нинке обязательно расскажи, как я живу. Видел же – всё есть. Зарабатываем с мужем хорошо. Меня даже в райсовет депутатом выбрали, понял? Скажи, может, и она в город рванёт, чего там киснуть будет? Меня теперь в деревню на верёвке не затянешь. Чего я там не видела – навоз месить?
– Сама писала – скучаешь.
– А, это накатит когда. Сам, поди, жалеешь, что вернулся?
– Да нет, не жалею.
– И останешься там насовсем?
– Может, и останусь. В деревне я как-то оклемался. Думать стал, что ли…
– Думать это вы ещё в школе со своим Гришкой любили. Где он, не знаешь? Растерялись все… Раздумывать в городе не больно есть когда, всё бегом. Зато не заскучаешь: наработаешься, прошвырнёшься по магазинам, вечером телевизор – и день прошёл. Хотя мужикам и здесь лафа. А ты – как привязанная к плите да к печке. Ну, когда в кино сбегаем… А в деревню я ни за что! Там в тридцать лет уже старуха: кирзухи позагнутся, телогрейка залоснится, в праздник и то выйти некуда – нет уж! Тут возьми хоть ту же Тарасову: ей шестьдесят, а хоть сейчас замуж отдавай… В деревне она давно бы другой ходила, землю нюхала. Чё говорить – город! Не захочешь, да последишь за собой… Старуха много тебе набуровила?
– Много.
– Наврала, поди. Мне свекровка про неё рассказала, всю жизнь в одном подъезде. Иначе как барыней её не зовёт. Она же полы сама никогда не вымоет, всё наймёт кого. А уж идёт-то – чисто царица! – в сторону не посмотрит. Пол-универмага, наверно, вытаскала к себе. Правильно их обэхаэс шерстит сейчас – на трудовые копейки машины не купишь и дачи не выстроишь, воровать и воровать надо, вот их и к ногтю! Разжирели спекулянты, как боровы.
– Зря ты, Татьяна! Она не из таких.
– Чёрт её знает, может, и зря. В душу я к ней не лазила. А не нравится она мне, и всё. Вон у нас во втором подъезде баба живёт – Герой Советского Союза! Во всех президиумах сидит, а всегда и поговорит, и посмеётся, а как-то свекровка уезжала, так она до смены с Людкой моей водилась. В общем, наша баба. А эта!..
– Не могут все одинаковыми быть, – возразил я. – Жизнь у неё неласковая вышла.
Но я не успел рассказать о жизни Анны – объявили посадку.
– Поцелуй за меня Нинку, – сказала уже на выходе Танька. – Ненормальные вы какие-то. Выдумываете чёрт те что! Заучился ты, перемудрствовал. Жить надо, детей растить. Она же нравится тебе? Вот и женись. А то необыкновенное подавай! Необыкновенное только в книгах бывает, а в жизни всё просто. Тяп-ляп – и мальчик!
Я рассмеялся, не нашёлся, что ответить, но тут подали автобус. Я протянул Таньке руку.
– Ну, бывай!
Она кивнула и вдруг заплакала.
– Ты чего?
– Ничего. Просто так… Ну, счастливо тебе!
Мне показалось, что Танька в эту минуту завидовала нам с Нинкой из-за нашей несложившейся любви и из-за того, что мы там, в Харагуте.
Привезённую фотографию Тарасовой я вставил в деревянную рамку и укрепил на стене музея рядом с портретом Машарина. Они смотрели друг на друга: старуха и совсем юный, безбородый студент, которого старательный ретушер начисто лишил всяких признаков жизни.
Четыре десятилетия пролегли со дня их последней встречи.
Эти годы представляются мне чем-то вроде длинной-длинной дороги, вдоль которой выстроились по восходящей – от самых жалких до самых высотных, из стекла и бетона, – здания.
Это, наверное, у меня от дедов моих, исконных крестьян, привыкших измерять растущий достаток размерами жилища: у нищего развалюха, побогател – изба, потом пятистенок и так далее.
Если мерять годами, то эта дорога не так и длинна. Меньше двух моих возрастов. Кажется, вчера ещё был ребёнком и строил за огородом шалаш для котят, по случаю военной голодовки выброшенных всем помётом в крапиву.
