У раскрытой калитки Тарасовых стоял рыжебородый казак с карабином на плече.
– Куда прёшь? – остановил он Машарина. – Занято здеся!
Машарин услышал, что в избе задавленно кричит Аня, отстранил казака и быстро вошёл в ограду.
– Стой, стреляю! – рявкнул сзади лампасник.
Машарин повернулся. Маленькое чёрное отверстие в стволе смотрело ему в грудь. Он сделал шаг к казаку, левой рукой рванул на себя карабин, а правой поддел покачнувшегося казака под рыжую бороду. Бородач подпрыгнул, завис на секунду в воздухе и рухнул на землю.
В два прыжка Машарин был в сенях.
В избе, у самой двери, приземистый и колченогий казак поигрывал наганом перед зажатой в угол старухой, а двое его дружков раздевали на кровати уже изнемогшую девушку.
Машарин коротко ударил колченогого и подхватил выпавший наган.
– Руки!
Одуревшие от похоти казаки уставились на него исцарапанными в кровь рожами и не могли понять, чего от них требуется.
– Руки вверх, сволочи!
Казаки нехотя подняли руки.
Нюрка натянула до подбородка рядно и безумно смотрела на Машарина.
Старуха от страха впала в беспамятство.
Колченогий тихо мычал.
Немая сцена длилась недолго. Через секунду распахнулась дверь, бабахнул выстрел. Это очухался во дворе бородач и решил прикончить обидчика. Выстрелить прицельно ему помешала толкнувшая под локоть дверь, и пуля, никого не задев, угодила на божнице в Николая-угодника. Святой кувыркнулся на пол.
Перезарядить винтовку казак не успел. Машарин выстрелил – бородач взвизгнул и обмяк на пороге.
Расхристанный насильник успел схватить табуретку и швырнуть ею в Машарина, но Александр Дмитриевич отклонился, и табуретка хрястнулась о стенку.
Другой казак в этот момент выхватил шашку. Александр Дмитриевич снова выстрелил. Казак выронил шашку, покачался взад-вперёд и повалился на стенку, царапая ногтями жёлтые бревна.
Расхристанный сиганул в окно, с треском и звоном высадив раму. Машарин подскочил к оконному проёму и уложил насильника, успевшего добежать до самой калитки.
Когда он оглянулся, колченогого в избе не было.
«Ну, сейчас их набежит сюда!» – подумал Машарин. С пистолетом в руке он осторожно перешагнул через убитого бородача, оглядел сени, двор и только тогда вышел за калитку.
Со всех сторон уже бежали солдаты и казаки. От управы намётом летели два всадника. В одном из них Машарин узнав Черепахина, обрадовался: выкрутимся. И спрятал пистолет в карман.
– Кто стрелял? – крикнул, осадив коня, Красильников, взбешённый до крайней степени, но по-прежнему с радостно-удивленными глазами.
– Ваши казаки баловались, – как можно спокойней ответил Машарин.
– Это наш, – подсказал Красильникову Черепахин. – Штабс-капитан Машарин. Что ты здесь, Саша?
– Тоже стрелял, – сказал Машарин.
– Взять его! – приказал Красильников.
– Кого взять? Офицера взять? – возмутился Машарин.
– А хоть и генерала. Взять!
Трое казаков кинулись было к Машарину, но тот легко разметал их и выхватил наган.
– Отставить! – заорал Черепахин. – Хорунжий Красильников! Молчать! Господин Машарин, спрячьте оружие! Что здесь происходит?
– Я не собираюсь кричать на всю улицу. Зайдём в избу, увидите сами.
– Зайдём, атаман.
Офицеры спешились и пошли в ограду.
– Слушай, Машарин – это миллионер этот, чё ли? – шёпотом спросил Красильников.
– Он самый, – сказал Черепахин. – Смотри, как бы тебе не отвечать тут…
– Здесь живёт моя… моя невеста, если угодно, – объяснил Машарин, – а эти скоты решили изнасиловать её. Я потребовал удалиться, они подняли стрельбу.
Осмотрев комнату, Красильников и сам понял что к чему.
– А почему вы без мундира, господин штабс-капитан? – уже примирительней, но всё же крикнул атаман. – Откуда знать казаку, что перед ним офицер?
– Военный обязан вести себя прилично не только в присутствии офицера. А какой наряд носить, позвольте мне самому знать… Вам, кажется, рановато присвоили звание.
– Контрразведка, – шепнул атаману Черепахин.
– Так бы сразу и сказал, – буркнул Красильников. – Уберите отсюда эту падаль! – кивнул он уряднику на убитых. Посмотрел на забившуюся в угол Нюрку, на обморочную старуху, добавил: – И прекратить безобразие в городе! Чёрт вас побери, кобелей! Пошли.
– Я останусь здесь, Андрей, – сказал Машарин.
Черепахин кивнул. Изба опустела. Под окном казаки грузили на телегу убитых. Матерились. Грозились сжечь за станичников весь этот поганый городок. Солдаты поддразнивали их и хохотали. Наконец всё смолкло.
Пришедшая в себя Тарасиха стала молиться на уцелевшие образа. Нюрка беззвучно плакала.
– Вот что, невеста, – сказал ей Машарин, – утрите слёзы, приведите себя в порядок и выйдите. Дело есть.
Он выпил в сенях из ушата ковш ледяной воды, плеснул себе на лицо и сел на крыльце подождать Аню.
Та вышла не скоро, бледная и молчаливая. Слушала, что говорил ей Машарин, не глядя на него, покусывая губы и всхлипывая.
– Значит, побег завтра ночью. Утром узнайте у отца всех надёжных людей и расскажите ему наш план. Всё. Завтра после обеда я зайду и поговорим обо всём подробно. И успокойте мать, она совсем не в себе. Всё будет хорошо. До завтра, Анечка.
Выйдя за ворота, Машарин увидел на другой стороне улицы парня, ждавшего, видимо, его ухода. «Ухажёр Анин, – догадался Машарин. – Хорошо, что он опоздал».
В сумерках Александр Дмитриевич не мог разглядеть лицо парня, но в позе его было столько ненависти и решимости, что можно было подумать – сейчас он швырнёт камнем в соперника.
Это был Фролка Бобров.
На купца Фролка точил зуб особо. Скажи Нюрка, что тот на самом деле пристаёт к ней, как болтали бабы, Фролка ещё несколько дней назад, не задумываясь, пальнул бы в него из спёртого у пьяного солдата карабина. Но теперь карабина нет. Чёрт дёрнул Фролку заикнуться о нём Нюрке, она тут же сбегала к Веньке Седыху, соседу Бобровых, и выложила всё.
– Ты вот что, парень, – не замедлил явиться к нему Венька, – гони винтарь и не вздумай трепаться, куды дел. Скажи утопил, если вспросит кто. Это, парень, смерть и тебе и мне. Понял?
Фролке жалко было карабина, но против Веньки не попрёшь. Веньку боязливо слушалась вся улица, у него так: сказано – сделано. Говорит, глазом не мигнёт, чугунная морда невозмутима, а сгребёт кого за грудки, рубаха так в кулаке и останется – здоровый! Как-то по спору дела на него мужики навалили семь кулей пшеницы, и он влеготку затащил их по гнущемуся трапу на баржу. Буянил Венька редко, а теперь жена и вовсе отучила его куражиться; чуть что, сразу по щеке его. Он хоть какой хмельной, в момент остывает и смиряется: пошли домой, мать! Но кроме неё, никто над Венькой власти не имел.
