– Здесь я.
– Прогони этого мерзавца и щей тащи!
– Слава богу, – перекрестилась попадья, – коль щей запросил, к завтре отойдёт.
– Не к завтра, сейчас надо, – сказал Черепахин.
– Смотри-ка, заговорила ослица Валаамова! – изумился поп. – Нечто не приблазнилось?
– Никак нет, отец Анисим, – сдерживаясь, сказал Черепахин. – С нуждой к вам. Арестованных исповедать надо и казнь благословить.
– Чего? – закричал поп. – Исповедать? Благословить?
Он вдруг замолк, надолго задумался, глядя в пол мутными и дикими глазами, потом перевёл дух и сказал:
– Не могу. Исповедать бы надо, да не могу. Дух зловредный от меня исходит, неприлично сие. А благословлять не желаю! Именем Божьим подлость прикрыть задумали? Ну нет уж!
И он сложил огромный кукиш и протянул его Черепахину.
– Ты чё несёшь, Анисим Данилович? – вскрикнула попадья. – Окстись!
– Цыц! – рявкнул поп. – Я пьяный есть, но я не прохвост. Безвинных убивать нет моего благословления. Бог накажет вас, душегубов. С амвона прокляну окаянных!
Черепахин резко повернулся и пошёл к двери.
– Одумайся! – кричал ему вдогонку поп. – Я же крестил тебя, сукина сына! Душу свою пожалей! Пропадёшь!
«Чертовщина, – ругался по дороге Черепахин, – всё не как у людей! Добрые попы из пулемётов кропили красную сволочь, а этот святого играет! Надо написать митрополиту, чтобы проучили образину пьяную».
Пришлось заменить попа безголосым дьяконом.
Красильников, взвинченный ночным взрывом в казарме, упрямством местных начальников и инцидентом с Машариным, торопился закончить расстрел и убраться отсюда. Утром он потребовал дополнительных арестов, чтобы немедленно рассчитаться за покушение на жизнь станичников, но Черепахин с Силиным убедили его, что бомбу взорвал кто-то из его же казаков, успевших до одури надраться самогону и устроивших меж собой драку. К тому же взрыв не причинил никому вреда, поскольку граната взорвалась под окном и в казарме только высадило стекла.
– Я не собираюсь губить здесь казаков из-за вашей любви к большевикам! – кричал атаман в ответ на просьбу не торопиться с казнью. – Сейчас же расстреляю всю тюрьму и уеду. А вам не поздоровится, голову даю!.. Я всё расскажу!
Казаки разделяли его нетерпение, хотели живее добраться до какой-нибудь деревни, где нет начальства и можно основательно опохмелиться и порезвиться. Они лениво слонялись по тюремной ограде, дожидаясь, когда солдаты закончат копать на месте расстрела ров.
Наконец оттуда пришёл солдат и доложил, что всё готово.
Арестованных вывели, построили.
Красильников прошёлся вдоль шеренги, пересчитал.
– Двадцать восемь, – сказал он Черепахину.
Тот утвердительно кивнул.
– А может, и комиссаров сюды пристроим, заодним чтоб?
– Комиссаров отправим в Иркутск, – зло сказал Черепахин.
– Ну, хрен с тобой, – согласился Красильников. – Поехали!
Казаки погнали узников к подножью ближней горы Моряны.
Возле горы народу много – с утра милиционеры ходили по избам, собирали.
Завидя казаков и шедших меж конными смертников, бабы истово закрестились:
– Помилуй их, Господи, и спаси!
– Даруй им жисть человеческую.
– Заступись, Пресвятая Дева…
– Так и надо их – с корнем! – чтоб знали.
Злые до бледности стояли в толпе мужики. Только ребятишки носились, лезли повыше на гору, ожидая увидеть что-то необычайное, любопытное до жути.
Заголосили родственники местных совдеповцев.
Нюрку Тарасову две соседки держали под руки, чтобы не сомлела или не выкинула чего, а позади стоял ещё и Фролка, чтобы при случае помочь ей. Но она стояла тихо, только дышала учащённо, и глаза были дикие, неподвижные.
Утром её на свидание с отцом Грабышев не повёл, хотя она и совала ему целых две зелёненьких. И передачу не взял.
– Расстреляют их после обеда, – сказал он. И пояснил: – Казаки заторопились. Кто-то бонбу подсунул под казарму, вот и заторопились, забоялись. А так пожил бы твой батя ишшо. Ты принеси ему рубаху чистую, христьянская всё же душа, я передам. Не за трёшку, за целковый передам. Чай, у меня сердце тоже не ракушка… – и он громко высморкался в руку.
Как прибежала Нюрка домой, не помнит. Влетела в избу, увидела у окна мать, безучастно складывающую уже несовместимые половинки иконы, бухнулась ей в колени, зарыдала, забилась тошней вчерашнего. Мать унимать её не стала – сил не было. А когда Нюрка наконец проговорила ей, что будут сегодня убивать тятьку, она совсем закостенела и даже не всплакнула, только выронила образ и изменилась лицом. Так и сидела, пока Нюрка искала в сундуке чистое отцовское белье и вязала его в узелок.
– Пойду я…
– Сходи, сходи. Сходи, Нюрочка, – радостно сказала мать. – А куды пойдёшь-то?
– Так к тяте же, мам!..
– Загулял наш тятька, – усмехнулась мать. – Воскресенье же сёдни, кака работа? Найдёшь, обедать ташши… – На лице её как-то не в лад с выражением глаз играла лёгкая, ласковая улыбка. – Скажи, стынет всё…
– Мамочка! – кинулась целовать её Нюрка. – Мамка! Да, господи, что ж это тако?! Ты приляг, мама, приляг. Я счас…
– Како приляг средь бела дня? – зло удивилась мать. – У меня тесто вон в печи, а ты – приляг!
– Да како тесто? Приляг, мама… Господи, наказанье-то како.
Нюрка кое-как уложила мать в постель и сбегала к слепой бабке Улите, умевшей лечить надсаду и заговаривать грудницу.
– Схожу, схожу, дочка. Отчего не посидеть, – согласилась старуха, уставя на Нюрку невидящие глаза и улыбаясь, так же как и мать, одними губами. – Немощный немощного завсегда поймёт. Травка у меня есть сваренная, хиновкой называется, от испугу шибко помогат. Только вот собирать её некому. Попою я её, потомыка ишшо сварю, сама будешь поить. Пройдёт. Где-то здеся, на окне, – она нащупала большую кружку. – Мальчонку тут пользовала, напугался воды. На-ка, деука, и ты попей. Попей, дятятко, оно не повредит. Ты тоже напугана вон вся.
Нюрка с готовностью попила, и вроде легше стало.
– Иди к нам, бабка Улита. Дом-то найдёшь? А я к тюрьме сбегаю.
У тюрьмы уже голосили другие совдеповки, и солдаты пугали их винтовками.
Нюрка сунула Грабышеву узелок.
– А может, тятю не будут? – с надеждой спросила она.
– Будут, – твёрдо сказал Грабышев. – Всех будут. Яму уже роют.
Нюрке казалось, что отца ещё как-то можно спасти. Только не стоять. Надо бежать. Бежать к людям, рассказать им всё, и они отгонят беду, спасут отца.
