Он осторожно открыл дверь. Никого. В сене на полатях две ямки-лежанки. Значит, двое. Двое, это совсем плохо: охота, считай, испорчена.
– О-о, ишшо один! – услышал он внезапно за спиной молодой голос. – Чё, тоже от солдатчины сбежал?
Около кострища с полным котелком воды в руке стоял круглолицый парень, успевший обрасти редким рыжим пухом.
– Мы уже неделю как сбежали, – сказал парень. – На черта нам эта служба? До-онь-кааа! – заорал он. – Дооонь! Подь сюды-ы!
Где-то на озерине недовольно отозвался тот, кого звали Донькой.
– Тут ничё, жить можно, – сказал парень. – У тя соль есть?
– Есть.
– Дело! У нас кончилась почти.
Машарин сел на порог, положил ружьё на колени, достал папиросы, закурил. Парень взялся раздувать костёр.
– Я сразу понял, что ты наш, – говорил парень, вертя от едкого дыма головой. – По одежке сдогадался. В такой солдаты ходют. Значит, дезертир, думаю… А ружжо где такое спёр?
Машарин усмехнулся.
– Ну, как знашь. Только нам бы винтарь лучше. Хоть один бы. Во – мяса бы! Зверя туты-ка дополна. Донька вчерась смазал по одному. А может, и ранел, он ушёл. Кого с энтих настреляешь? Вот винтарь – штука длинная! Но ничё, проживём до зимы, а там опеть, глядишь, красные привалят.
– Так вы, значит, за красных?
– Да ты чё, паря? На хрена нам они? Мы сами себе свои. Пущай воюет кто хочет. А то понаехали, силком волокут: давай служить! Хрен вот. У меня годы ишшо не вышли. Да и обче…
Костёр разгорелся. Парень укрепил над ним закопчённый котелок, сел на чурку, не торопясь свернул цигарку и запалил её.
– Ты вот, видно, воевал, скажи: на хрена нам белые али красные?
– Власть какая-то должна быть, – сказал Машарин.
– А на хрена?
Машарин стал объяснять ему природу государства. До парня доходило не всё, но он каждый раз согласно кивал.
– Теперь царя нет, – закончил Машарин свой рассказ, – вот и идёт борьба, кто власть возьмёт – трудовой народ или богачи.
– Руки вверх! – испуганно крикнул внезапно вышедший из-за куста Донька, такой же рыжий парень, с длинной шомполкой в руках.
– Не балуй! – сказал Машарин. – Опусти свою фузею.
– Подымай руки, те грят! Расселси! Думашь, не признал? Пароходчик с Приленска. К нам на мельницу приезжал. Подымай!
– Ты курок забыл взвести, – сказал Машарин. – И пистон не положил. А у меня в обоих стволах картечь. Решето сделаю. Бросай ружьё!
Не сводя глаз с развернутых в его сторону стволов, парень уронил свою пищаль.
– Теперь иди к нему, садись!
Донька сел.
– Выследили, гады, – сказал. – Дай курнуть!
Машарин подошёл и взял ружьё. Взвёл курок, порылся в кармане, нащупал пистон и насадил на выступ шомполки. Поднял её одной рукой к плечу и нажал на спуск.
Первый парень съёжился весь в ожидании выстрела, перекосил рот и защурил глаза.
Но выстрела не последовало. Осечка.
– Дерьмо ваша пушка, – сказал Машарин. Оттянул курок и снова щёлкнул. Фузея бабахнула не хуже береговой мортиры. От неожиданности и сильной отдачи он выронил её, и шомполка больно стукнула его по ноге.
– Уу, чёрт! – выругался Машарин, поднял за ремень проклятую пищаль и бросил её парням. – Забирайте и проваливайте отсюда.
Парни неохотно поднялись. Стоя рядом, они сделались очень похожими, только Донька чуток был постарше и позлее.
– Братья, что ли?
– А те чё, братья али ишшо кто? – огрызнулся Донька, поднял фузею и осмотрел, как будто побывай в руках незнакомца, она могла утратить свои боевым качества. – Иди, Петь, мешок возьми. Слышь. Да свинчатку в головах не забудь.
– И куда же пойдёте?
– Найдём куды. Поди, не одни мы в лесу. Прибьёмся, – сказал Донька уже более мирно, поняв, что пароходчик везти их в уезд не собирается.
Из зимовья вышел Петька с мешками в руках. Обидчиво, не глядя на Машарина, закинул свою ношу на спину, продел руки в лямки-веревочки и помог надеть мешок Доньке. По всему было видно, что он более трудолюбив и хозяйствен, чем брат, и в деревне своей был, наверное, одним из самых спокойных и радостных парней, к каким рано приглядываются бойкие девки.
Не оглядываясь, братья пошли на другую сторону пади, где под горой тянулась дальше в тайгу нехоженая тропинка. Там они остановились, как бы раздумывая, куда податься, и Донька крикнул:
– Матри, боле не попадись! Живым не уйдёшь!
«Вот и нету двух бойцов, – подумал Машарин. – Значит, и дезертиры пойдут к нам. Но не с этого начинать…»
Солнце поднялось уже высоко, птица к этому времени забивается в крепи, не взять её там ни за что. Машарин решил отдохнуть до вечерней зорьки, зашёл в зимовье, забрался на полати и долго лежал, раздумывая, пока сон не сморил его.
Пробудился он от чьего-то пристального взгляда.
«Что за чертовщина? – подумал он. – Рыжие вернулись, что ли? Не должны бы, струсили».
Чуть шевельнул локтём – ружьё рядом, но схватить его не успеть. Нож на поясе, а правая рука под головой, тоже нельзя. А противник близко. Слышно, как учащённо он дышит. Придётся ударить ногой.
Он чуть размежил веки и увидел близко, почти у самого лица, счастливые глаза Анны Георгиевны.
Он хотел спросить, как она сюда попала, но рот ему закрыли сухие, спалённые внутренним зноем губы.
– Господи, счастье-то какое! – сказала она, появляясь из зимовья уже одетая и прибранная. – Так бы навсегда бы здесь и осталась…
При виде её Александр Дмитриевич оставил костёр, поднялся – высокий, сильный, в расстегнутой гимнастёрке и со спутанными волосами, – такой близкий и дорогой, что у Анны Георгиевны как рукой сняло усталость и захотелось опять ощутить его грубоватую пьяную страсть, от которой она изнемогала почти до обморока и которой снова жаждала, едва успев прийти в себя. Но на этот раз надо было взять себя в руки, надо было спешить домой.
Она подошла к костру, налила себе из ещё холодного чайника воды, долго и со вкусом пила, прикрыв глаза голубоватыми веками с веером густых ресниц.
– Хорошо, – удовлетворённо сказала она. – Правда, хорошо?
Вечерело. На вершинах догорал малокровный осенний день, а в пади уже и теней не было. От озера тянуло запахом воды и зябкой свежестью. Крякали в осоке утки, пришептывали, гогоча, гуси. Совсем недалеко, на косогоре, почуяв дым, испуганно захекал гуран, и эхо раскатисто покатило по тайге его утробный воинственный лай.
– Мне пора, – отказалась Анна Георгиевна от предложения дождаться чаю, – прискачу, уже темно будет.
Машарин отвязал её коня, подтянул подпругу и помог ей сесть в седло.
