В решающий день Евгений Алексеевич заходил в комнатку Гришки и давал последние наставления на случай его «отсутствия». Они сводились к тому, что надо убираться в доме и в ограде, не слушать его, Силина, когда он начнёт нести несусветную галиматью, не давать ему чистой водки, а разбавлять отваром, и кормить Верного, здоровенную умнейшую овчарку, жившую во дворе на цепи. Когда Силин запивал, Верный обижался на него и никогда у пьяного не взял даже кусочка мяса. Я подумывал иногда, что и квартирантов старик держал, чтобы Верный не околел с голодухи. Когда же от хозяина переставало нести перегаром, пёс начинал презирать квартиранта и отворачивался, чтобы не смотреть на него.
В начале запоя Евгений Алексеевич веселел, наигрывал на отремонтированном баяне цыганские мотивы, пел старинные романсы и читал наизусть стихи. Потом начинался бред о былом. На второй неделе он впадал в спячку, просыпаясь только для того, чтобы выпить разбавленной водки и снова забыться тяжёлым пугливым сном.
Бредил он не так, как наши мужики в похмелье, – не матерился, не бил посуды и не кидался с топором на ближнего. С отсутствующими дикими глазами он начинал разглагольствовать о смысле бытия, переходил без всякой связи к эпизодам из истории или же, принимая нас за кого-то, начинал каяться:
– Да, я совершил ошибку, мне надо было остаться одному. Но мне было только сорок… Тихая жизнь деревенского мастерового. Она не понимала меня. Я и не требовал этого. Я не любил её. Я любил только вас. Вы мне чудились, когда я обнимал её. И она отплатила мне. Родила дочь от этого скота!..
– Евгений Алексеевич, здесь никого нет, – снисходительно обрывали мы его.
– Как нет? – удивлённо таращил он сумасшедшие глаза. – Я её видел!.. Простите. Пойду спать…
Он уходил и снова возвращался, неслышно возникая на пороге и почти осмысленно улыбаясь.
– Одиночество – это прекрасно, как сказал некий гениальный немец, но надо, чтобы было кому сказать, что одиночество прекрасно… Я хотел бы, чтоб у меня был сын, такой же, как вы. Мой сын! Но его нет. Есть только прекрасное одиночество. Я хочу сказать вам, что смысл жизни в самой жизни, и ничего другого нет. Жизнь есть самоцель, молодые люди. И не сотвори себе кумира, как сказано в Библии. «Женщина, золотое кольцо в ноздре свиньи!..» Простите, ухожу.
Он выходил и заходил пьянее прежнего, ему было скучно с нами и невмоготу наедине. Он произносил путаные длинные речи, смеялся набору невяжущихся слов и уговаривал нас не пить вина.
– Вам отвечать за Россию. Не пропейте её, как пропили мы, гнилая интеллигенция. А почему, собственно, гнилая? Вот вы будете интеллигенцией. Нет, вы ещё не будете, у вас не хватит культуры. Вы будете заменителем, эрзац-интеллигент! Интеллигентов нет. Они сбежали, как крысы от пожара. Потому и гнилая. Или погибли. Или стали врагами народа… Я наблюдаю, давно наблюдаю и не могу понять… «Мы дети страшных лет России…»
Мысли его путались, терялись, язык костенел, он начинал скрипеть зубами и, судорожно жестикулируя, шёл выпить.
С каждым днём он становился хуже, а потом впадал в спячку, по-собачьи свернувшись на жёстком топчане в мастерской – в жилые комнаты в таком виде он никогда не заходил.
Тогда мы с Гришкой и рылись в его книгах, шарили в незапертых шкатулках и сундучках, лазили на вышку и копались в захламлённых сусеках амбара. Мы находили много диковинных вещей – альбомы с марками, хорошо смазанный пистолет, Георгиевские кресты – два белых, один жёлтый и один эмалированный, золотые погоны, какие теперь носят младшие лейтенанты… Если бы мы были немного помладше, то, не мудрствуя лукаво, конфисковали бы эти реликвии, но теперь украсть не решались.
– А ведь он враг какой-то, – говорил я. – Зачем доброму человеку хранить такое? Может, шпион?
– Пьяница он, – возражал Гришка, – у пьяниц всякие мании бывают. Я читал… Помрёт скоро.
В мире не было вопроса, по которому Гришка бы не «читал». Да оно и понятно – у него времени хоть отбавляй. Живёт на всём готовом, делать ему ничего не надо – читай, хоть позеленей. Лето опять же у него свободное, ему не надо, как мне, ещё с самой весны идти в прицепщики и глотать пылюку целыми сутками.
Он был сыном учителей из соседнего села. Там имелась только семилетка, и поэтому он жил здесь. Сначала, в восьмом классе, квартировал вместе с другими ребятами, но потом мать решила, что это вредит ему, и упросила Евгения Алексеевича взять Григория к себе, благо комнатка опросталась: бывшая квартирантка поступила в техникум. И правда, Гришка, как перешёл к Силину, стал учиться здорово. Моему товарищу приходилось часто беседовать с томиками Есенина и Гумилева, заполученными из хозяйской библиотеки.
Однажды я взял из шкафа толстую книгу в привычном жёлто-коричневом переплёте и удивился, что она была написана от руки. Это был дневник Силина, который он вёл когда-то давно и потом забросил.
«Я всё больше и больше люблю Анну Георгиевну, и чем больше я люблю её, тем сильнее она презирает меня. Кажется, она неравнодушна к Машарину, этому здоровому животному, лишённому человеческих чувств и эмоций, самовлюблённому и холодному. Неужели всё из-за того, что он на пол-аршина длиннее меня? Я всегда подозревал, что мужчины гвардейского роста, как правило, ограниченны и наглы. Это оттого, что их избаловали своим вниманием женщины. У них нет стимула для умственного развития, поскольку нет преград. Вымахай в три аршина – и счастливчик! Потому и дураки все. Не припомню ни одного гениального великана. Ах, да – Пётр! Но это исключение, подтверждающее правило…»
Я запомнил эту фразу из дневника только потому, что речь там велась о сравнительных способностях людей, рослых, к которым и сам принадлежу, и маленьких, как Гришка. Помню, я ещё признал, что в этом рассуждении есть доля истины. Я прочитал тогда чуть не весь дневник, но запомнилось мало.
Мы закончили школу. Гришка уехал учиться в Москву, а я не смог получить справки из колхоза и до самой армии работал в тракторном отряде.
Зимой, когда я уже служил, Силин замёрз в канаве на обочине. Его большая собака по кличке Верный сдохла с тоски. А в избе поселилась дочь, зять и старуха – дождались-таки.
Хоть мы теперь и работаем вместе с Петром Семёновичем, зятем Силина, да и живём, почитай, рядом, а относимся друг к другу без особого тепла. он видит во мне не товарища по работе, а вчерашнего своего ученика и на каждом шагу старается подчеркнуть это. Я долго обижался, однако вида не подавал.
В коллективе его не любили, но побаивались, и он этим пользовался, держался независимо и дерзко даже с Горынычем, не раз намекая, что пора бы тому и на пенсию.
Надежда Евгеньевна, его жена, была не прочь пококетничать с мужчинами, хохотала и взвизгивала при каждой двусмысленности.
Петр Семёнович внимания этому придавал чуть, может быть, потому, что был не ревнивый, а может, и по другой причине. Зато о карьере своей он пёкся. Закончил заочно физмат, получил значок отличника народного образования, стал завучем, всюду выдвигался и избирался, говорил и делал только то, что от него требовали. Одно время ему предлагали должность инспектора районного отдела народного образования, но он отказался – не устраивала зарплата.
