Стунджайтис хмурил красный лоб и молчал – на доске создавалось угрожающее положение.
– Ви знаетэ теорию? – спросил о шахматах капитан.
– Изучал.
– Это скучно – знать, что раньше уже кто-то так играл. Все знать скучно, открытий нет.
– Морские пути тоже не вами открыты, но вас всё-таки тянет туда. Каждый открывает для себя мир заново. Дети расшибают лбы о те же углы, что и отцы и деды. Знания всё же помогают избегать лишних шишек. Каждая теория, Карл Карлович, даёт возможность творчества. Иначе это догма. В том числе и революционная теория. Вот что и привлекательно у Ленина: расчёт и творчество. Вот почему я за социализм, а не за богатство собственное.
К Скокиной подходили в темноте. Пристань была не освещена, причаливали почти вслепую. Пароход ломал бортом лёд, и нельзя было понять, что трещит – лёд или борт. Матросы матерились зло и отчаянно, будто их самих зажимало в чёрной, всё сужающейся трещине.
– Сто-оп, машина!
– Ну, ещё три перегона – и дома! – облегчённо вздыхали люди.
Утром пароход пришлось отдалбливать.
Машарин с Венькой и счетоводом участия в этом не принимали, они подались в контору.
Местный перекупщик, разбитной малый с острым исподлобным взглядом, в отличие от других на расписку согласился сразу, но просил отоварить её за зиму мануфактурой и бакалеей, благо если напрямую, по зимнику, то до Приленска тут не так и далеко.
– Деньги теперя что пена, – говорил он, – нету у меня к им веры. Расписка надёжнее. Да и мужику выгодней товаром получить – с денег рубахи не сошьёшь и щей не посолишь имя.
Пока счетовод писал расписку и мусолил деньги, пароход подал голос – можно трогаться. Но вдруг в контору ворвалось пять мужиков в коротких добротных полушубках.
– Погодить не можете? – рявкнул им Венька.
– Некогда, – деловито ответил низкорослый мужик с круглым бабьим лицом и наставил на Веньку револьвер. Остальные взяли на прицел других.
– Руки к боку, господа хорошие! – с удовольствием сказал мордатый, показавшийся Машарину чем-то знакомым. – Косой! Обшарь-ка их!
Сухощавый парень с близко посаженными у кривого носа глазками, держа наизготовку наган, ловкими воровскими движениями обшарил счетовода, переложил в свой карман всё, что нашёл, и направился к Машарину.
– Я сам, – возразил Машарин.
– Руки! Клёпанный в нюх!
– Не огорчайтесь, гыспада, – сказал мордатый, – ваши деньги пойдут на освобождение России от такой же мрази, как и вы.
– Так вы партизаны, чё ли? – крикнул Венька.
– Ыменно партизаны, холуй нечёсаный. Ыменно партизаны!
– Тогда не дури. Мы вас по всей Лене ищем.
– Руки! Нам мыногие ыщут, – коверкал язык мордатый, – А находим мы!
В эту секунду перекупщик боднул головой косого парня и выскочил в сени.
– Нэ уйдот! – усмехнулся мордатый и прислушался в ожидании выстрела. И правда, в ограде хлопнул выстрел. – Ну вот, готов! Видит бог, я хотел без шума, – объяснил он Машарину и, улыбаясь ему в глаза, нажал на спуск. Косой выстрелил в Веньку.
– Бего-ом в сани! – закричал мордатый.
Больше Машарин ничего не слышал. Очнулся он на пароходе и только потом вспомнил, что мордатый и есть тот самый анархист, которого он ударил в подвале Чека.
Глава тринадцатая
Долгая болезнь Александра Дмитриевича измотала домашних. Больше всех досталось Кате. Вот уже два года, выбитая из колеи круговертью революции, она не знала, чем заняться, к чему приложить руки. Пока жили в Иркутске, время уходило на посещение подруг и бесконечные споры о будущем. Это тоже скучно, но всё же не так, как в этой дыре. Здесь исключались и те небольшие радости, которые выпадали в городе: не было ни катка с духовым оркестром, ни синематографа, ни щеголявших в форменках юнкеров и гимназистов. Оставались книги. В них писалось про красивую, томную, непохожую на настоящую жизнь, про страдания бледных девиц, не знающих кого из поклонников предпочесть. И эти книги тоже надоели Кате.
И теперь у неё появилось дело, забравшее её всю целиком, – выходить брата. Всю силу неистраченной, прибывавшей, как весенний паводок, любвеобильности она обрушила на него.
Она исхудала. В серых глазах поселилась пепельная покойность, предвестница той тихой мудрости, которая появляется у много пострадавших женщин.
По мере того как восстанавливались силы брата, оживала и она, но это оживление не было возвращением прежней стрекозьей лёгкости – жизнь входила в Катю предчувствием тяжёлых тревог и готовностью встретить их со спокойной твёрдостью.
– Два месяца валяться. Это долго, Катенька.
– Долго.
– Я замучил тебя.
– Вовсе нет.
– А что за окном?
– За окном зима, метель.
– А ещё?
– Ещё власть новая.
– Как новая?
– Лежи. Ничего особенного не случилось. В ноябре в Омске адмирал Колчак арестовал Директорию и объявил себя верховным правителем России. А так ничего не изменилось.
– Ах, вон что!
– Это хуже или лучше?
– Один чёрт. Только личная диктатура всегда страшный террор.
– А Черепахин радовался. Теперь, говорит, порядок будет.
– У него странные представления о порядке, Катюша. Я видел, как на фронте наводили порядок: расстреляли целую роту, чтобы другая поднялась и погибла на колючей проволоке… Этот адмирал командовал Черноморским флотом. За пятно на палубе он разжаловал капитана в мичманы… во имя порядка ни с чем не посчитается.
– А может, действительно прекратится эта дурацкая революция?
– Принеси мне газеты, – попросил он вместо ответа.
Газет в доме нашлось немного – Дмитрий Александрович не любил беспардонного газетного вранья и почитывал только «Биржевые ведомости», но они теперь не выходили, а в остальных читать было нечего – вести с фронтов противоречивы, грабежи и убийства стали привычными и никого не интересовали, а сообщения о новых торговых и промышленных фирмах зачастую оказывались обычными аферами. Александра же Дмитриевича интересовало буквально всё. Но читать долго он ещё не мог, и Кате пришлось отобрать газеты.
– Давай лучше разговаривать. Ты всегда молчишь и думаешь, а я думать молча не могу. Я только тогда умею думать, когда разговариваю, а так – одно что-нибудь крутится в голове, до конца никогда не додумывается. Я дура, да?
– Ну, зачем? Ты очень умная.
– А я себе кажусь дурой. Понимаю, что только и могу – выйти замуж, рожать детей, варить пельмени. Вот говорим с тобой иногда, а я половины не понимаю. И не стремлюсь понять… Хочу замуж. За хорошего человека. Я бы за тебя пошла. А ты на мне женился бы?
