Сказала она это просто, без тени кокетства, и Андрей Григорьевич, ловивший теперь каждый их взгляд, каждое слово, подумал: нет, между ними ничего нет. Ему сделалось хорошо, он с любовью посмотрел на жену.
«А ведь они подходят друг другу, – вдруг увидел Черепахин, – верно ведь, подходят!» Он засмеялся и легонько привлёк к себе жену.
– Не скучай, тут и без него у тебя поклонников хватит!
Когда пароход дал протяжный гудок, покатившийся по светлой осенней реке легким стеклянным шаром и Машарин уже направился к трапу, из толпы вынырнула бледная от собственной смелости Аня Тарасова и, подбежав к Александру Дмитриевичу, протянула ему горошистый узелок с домашними гостинцами.
– Вот… туты-ка… на дорогу… мама… – лепетала она, вдруг вспыхнув так, что аж слёзы закапали. Отвернулась быстренько и убежала прочь.
– Держи её! – кричали с парохода.
– На баржу её! Веселей солдатам будет!
– Ишь, засвербело! Ха-ха-ха!
– Ай да казачка!
«Убью я её, – спокойно подумала Анна Георгиевна, – когда-нибудь всё равно убью!»
Умом она понимала, что Машарин не может любить эту тёлку, но оскорблённая её гордость заставляла ненавидеть эту девушку. Она не видела ни как Машарин помахал Нюрке горошистым узелком, ни как убрали трап, только когда пароход отчалил, она заставила себя поднять руку и слабо покачать ею.
Всё это лето Нюрка батрачила у бурята Улаханова. Почти всех его работников позабрали в армию, и он многих приленских баб и девок сманил к себе, обещая расплатиться щедро, по-царски. На многочисленных заимках и летниках пасли и стригли они овец, доили коров, варили арсу, готовили творог и масло. Но всё это было не работой. Работа ждала впереди: приближался покос.
Бывало, недели за две до Петрова дня Улаханов оповещал всю округу, что ждёт рабочих рук. И шли к нему из деревень, из городка, но больше с дороги – все стекались на его широкое подворье, и для каждого находилось у хозяина ласковое слово, кусок хлеба и возможность неплохо заработать.
Полтора месяца вжикали по тучным утюгам и далёким чисткам острые николаевские литовки (хозяин обычно выбирал и покупал их лично сам), прели в балаганах холщовые пожитки работников, покрывались разноцветной щетиной облупленные морды парней. Сотни длинных ребристых зародов вырастали к середине августа, издавая вокруг тонкий запах душистых привянутых трав.
Сам Сократ Болдонович тоже любил покосить. Он появлялся иногда на стану до солнца, выбирал литовку долго, простукивая её ногтем и, прислушиваясь к тонкому звону, сам бережно отбивал её, пересаживал по-своему, мерил до пупа высоту ручки и доставал из кармана мягкие кожаные голишки.
– Отдохни маленько, – говорил он владельцу косы, – замаялся, поди, уже? Туески поколоти. Я покошу, деньги тебе пойдут.
И пристраивался последним к журавлиной веренице косарей. Косил ловко, почти не отрывая литовки от земли, и чисто – хоть яйца на просеке катай. Отдыхать не садился: присядет на корточки, пососёт трубочку кованую, и опять пошёл, пошёл по выбритому покосу, ловко переставляя меж кочек кривые короткие ноги.
Уже и самые сноровистые косари начинают поглядывать на солнце, всё чаще пролопачивают литовки, а он косит себе, как гуляет, каждый раз удлиняя прокос. Потом остановится, вытрет выпуклый лоб, пожалуется:
– Отвык, отвык от настоящей работы, где уж мне за вами поспеть… Пойдёмте завтракать.
И каждого по имени-отчеству назовёт, и улыбнётся каждому.
Сначала Нюрка работала на летнике – доила коров. Жили они втроём с батрачкой Анисьей и её мужем-бурятом, молчаливым, почти не говорившим по-русски. Коров доили все трое – по тридцать голов на каждого. Молока было много, и не знали, как с ним управиться от дойки до дойки. Воздух на летнике пропитался кисловатым тошнотворным запахом.
Жили скучно. Анисья все плакалась и завидовала богатству хозяина. Муж её молчал, дымя трубкой. Нюрка тосковала. Уйдёт в степь, сядет на бугорок, смотрит на далёкую маревную синь – кругом кузнечики стрекочут, жаворонки поют – и так заскучает по дому, такой одинокой почувствует себя, что хоть сейчас беги в Приленск.
Когда забрали на покос, обрадовалась: что ни говори, там народ! А попала на самую глухую чистку, где работали одиннадцать мужиков и три бабы. Мужиков хозяин послал сюда побольше, потому что место было медвежье, и бабы в слёзы – не хотели ехать сюда.
Работали от зари до зари. Нюрка с бабами до обеда косила, пока не поднимется солнце и подсохшее сено не зашепчет, а потом шла шевелить накошенное и сгребать в валки. Бабы были уже не молоденькие, все детные, – ни посмеяться с ними, ни поиграть, – только и умели, что песни петь.
Вечерами, когда над тайгой спускались жутковатые сумерки, и раскатистое эхо в который раз созывало косарей к балагану, бабы разводили костёр, привычно варили баланду и, отрешившись от дневных дел и разговоров, молчали, изредка тяжело, по-коровьи, вздыхая. Первой не выдерживала Домна Шитова, зубастая, похожая на щуку пожилая вдова. Тихонько шевеля прутком цветущие в костре огоньки, она как бы для себя, ровным и чистым голосом начинала не петь, а постанывать:
Ой, да ты тайга, ты тайга-а,
Ой, да схорони ты меня-я…
Песня была старая, варначья, – не одну душу загубил, наверное, тот, кто сложил её, – пелось в ней про чувства сильные, незнакомые, и слова были не нонешние, многих Нюрка и не понимала, да и не в них было дело: плакала Домниным голосом загубленная жизнь, и от этого самой хотелось плакать и одновременно становилось светлее на сердце, как будто мир вырастал и ширился. Потом не выдерживала Марья, круглая, как новенькая бочка, бабёнка с лицом, заплывшим так, что только нос пупырышился и блестели хитрые, как у зверька, глазки:
Позабыли меня на родной стороне,
И не вспомнит никто про миня-я…
Дора, тридцатилетняя бурятка, никогда не пела, только беззвучно шевелила красивыми, сердечком губами, повторяя про себя щемящие распевные слова.
Подходили мужики, вешали на кусты литовки, тяжело падали на землю у балагана.
– Хватит выть. Покормили бы лучше, – ворчал кто-нибудь из них.
– Не поспело ишшо, – отвечала Марья и начинала новую песню, такую же тоскливую, варначью – других не знали.
Мужики зарились на Нюрку, по первости заигрывали, но Домна взяла её под свое крыло и так как языком могла отбиться от спаренной стаи собак, то ухажеры притихли.
Однако вскоре на эту чистку привезли Фролку Боброва, и спокойная жизнь для Нюрки кончилась.
Приехал Фролка, как на гулянку: плисовая рубаха шнурком перехвачена, френчик через плечо, в картуз ромашка белая воткнута – того и гляди, заорет: «Гуляй, ленские!» – ударит ладошкой по голяшке и пойдет по кругу. Вот только не сапоги на парне, а смазанные свежим дегтем ичиги – не распляшешься. Рожа рыжая, конопатая. А глаза рысьи, в крапинку.
