– Ну, не злись, не злись. Нельзя тебе злиться. Я предложил для пользы дела. А ты – как хочешь.
– Эту фамилию носили мои деды и прадеды, и с честью носили. Мне стыдиться её нечего.
– А отец эксплуататор, – напомнил Горлов.
– И отца подобной низостью я оскорблять не намерен.
– Во-от ты как? Ну-ну…
Разговор расклеился, дальше ехали молча. За посёлком Машарин остановился на обочине и дал команду садиться в сани. Люди весело, с гиканьем, попадали в широкие розвальни, человек по десять на подводу, матерились, когда кто-либо придавливал соседу ноги, запогоняли мохнатых меринов: пошел! цх! но-о, кляча буржуйская! к мировой революции с такой обязательно опоздаешь!
– Смолу на ём, поганце, возить в аду – милое для грешников дело. Но!
– Товарищ командир, спиртику бы по чеплашке в дорогу-то!
– Ты ишшо бабу у командира попроси!
– Бабу я сам найду!
Машарин сдерживал поводьями коня, хмурился. На первом же привале надо собрать командиров взводов и отделений, поговорить о дисциплине – революционной дисциплине, как сказал бы Горлов. Не понимают новобранцы, что нельзя зубоскальничать с командиром, или нарочно хотят установить панибратские отношения?
«Комиссара бы надо толкового, – подумал Машарин, вспомнив своего бывшего комиссара, токаря с их же завода, убитого в подмосковной деревушке. – Такого больше не будет. Ульянникова надо взять. Молодой, но толковый. Так и сделаем».
Но Ульянников был в Приленске, который предстояло брать с боя, потому как гарнизон недавно обновился и агитаторов завести там не успели.
От села до села отряд продвигался все быстрее: саней становилось больше, увеличивалось количество верховых, торопились. На Толкачевском хуторе Машарин распорядился сделать большой привал: покормить лошадей, дать отдых людям. Отсюда до Приленска рукой подать. Хутор маленький, домов в пятнадцать, не смог сразу вместить и обогреть весь отряд, а костры разводить Машарин запретил – ночь, огонь далеко видно.
Партизаны забились в избы и бани, начадили казенной махрой и едким самосадом – не продохнуть. Лампадки перед образами гасли от многолюдного дыхания, пота и дыма. Хозяйки пытались зажигать их, но они снова гасли. «Антихристы, антихристы они и есть, – ворчали старухи, – лампадка при них и та гореть не хочет. Не выйдет по-ихнему, коль Бог супротив!» А антихристы хотели есть, торопили хозяек, заглядывали в печи, где бурлили, по нескольку сразу, большие чугуны, выплёскивая на горячий под невиданное доселе крестьянками варево из белой китайской перловки и прочей снеди, добытой из жестяных банок-консервов. Продукты тоже были из машаринских запасов, предусмотрительно оставленных в Жилагово. Бабы ложками пробовали ещё сырое из чугунов, морщились: не скусно, но для солдатов сойдёт, поди, приучены к такой еде, – спасибо, что последнее в избе не сожрали. Надысь шли солдаты, так тёлку на втором году зарезали, одна шкура осталась. А эти ни к чему рук не тянут, таких и своим чем угостить не грех.
Десятки саней запрудили улицу, как реку заездком, бурлит за ними веселая многоголосая жизнь, сверкают, роняя искры, цигарки, скрипит снег под копытами привязанных к пряслам коней.
– Грабители, сено куды волокёте? – кричит осмелевшая баба. – Коровам подыхать, чё ли? Положь, говорю!
– Ну и пусть дохнут, – огрызается молодой голос. – Сена пожалела!
– Мы не даром, расплатимся на полатях! – поддерживает его другой.
– Чтоб вас родимец перебил, защитнички!
– Для нас не родимец, для нас Колчак пули заготовил.
Машарин, сидя за столом в избе, слушал уличную перебранку, понимал бабью тревогу: надо, конечно, платить людям за всё – и за фураж, и за продукты. Завтра же надо организовать хозвзвод, казначеев назначить… Он достал записную книжицу и сделал пометку.
– Товарищ командир! – окликнули его с порога. – К вам девка тут просится?
– Пропустите.
В избу тряпичным колобком вкатилась фигурка, до самых глаз повязанная толстым закуржавелым платком.
– Здрасте! – поздоровался колобок голосом Ани Тарасовой.
– Здравствуйте, Аня! Вы как сюда?
– На лыжах, – сказала Нюрка, стряхивая варежки.
«Вот ещё лыжи надо собрать у населения», – успел подумать Машарин, выходя из-за стола и помогая девушке раздеться.
– Проходите, проходите, грейтесь. Сейчас чайком угостим. Хозяюшка, налейте-ка чаю покрепче!.. Садитесь, Аня.
Нюрка села, перевела дух, провела красными руками по свежему здоровому лицу, по волосам, слегка влажным, и улыбнулась устало и счастливо.
– Как же это вы – одна в ночь? Заблудиться могли, да и мало ли что.
«Милый мой, – сказала про себя Нюрка, – беспокоится маленько. Да я к тебе на край света ползком поползла бы».
– Ничё мне не сделается. И совсем недалеко здеся, Венька меня в Жилагово к вам послал. Сказал, чтобы тут коня взяла и гнала во весь дух. Не думала, что встренемся. А вы туты-ка уже.
Хозяйка, молча, подала Нюрке стакан чаю на блюдечке и маленький осколочек сахару, подаренного партизанским командиром.
– Кушай!
– Пейте, успеете рассказать, – успокоил девушку Александр Дмитриевич, усаживаясь за стол напротив неё и откровенно любуясь связной. Чуть прикусывая сахарный осколочек, Нюрка швыркала из блюдечка чай, молчала, поглядывала на Машарина и сияла глазами. Допила, перевернула на блюдце стакан, положила сверху почти целый комочек сахару.
– Ну, спасибо, отошла.
Хозяйка вышла из-за перегородки, увидела сахар, обрадовалась: «ребятишкам достанется», – сказала:
– Согреисси, покормлю. Яблочки варить поставила. – Яблочками здесь называли картошку. – Вам к Нефеду надо было стать, у него поесть, хоть подавись. А у нас чё, известное дело, хлебушка и того нету.
– Да сыта я, спасибочки вам.
– Теперь рассказывайте, Аня, – предложил Машарин.
– Венька сказал, в Приленск вам нельзя, – сразу стала серьёзной Нюрка. – Там засады везде. С пулемётами. Солдат двести пятьдесят человек. Спят одетыми. Часовые на каждом углу. Наших всего сорок человек. У них всё готово. Если будете наступать, то через меня надо предупредить наших, во сколь время, они пулемёты гранатами забросают.
– Белые знают, что мы идём?
– Откель им знать? Они от страху засады посадили. Телеграф не работает. Командиром у их этот маленький офицер, Силин. Его Черепахин вместо себя оставил, приезжим офицерам не доверяет он, сам всем командует. Я слыхала, по улице шла, какой-то с тремя звёздочками орёт ему: смирно, прапорщик, а тот его по матушке: плевать мне, грит, на ваши звания, делайте, что говорю или к стенке поставлю. И тот сказал «слушаюсь!».
– Как вы думаете, он знает, что я в партизанах?
