– Не надо бы те бегать, – посоветовала Прасковья, – нарвёсси где ишшо на смерть. Кто знат, куды они подались.
– А, один чёрт, – скривил похмельное лицо Силин. – Ты бы мне одёжку какую потеплее нашла. Деньги вот, бери сколько надо.
При виде зеленоватой пачки кредиток дрогнули у Прасковьи ноздри, вспыхнули синими зарницами глаза.
– Чичас я.
Открыла висящий на кованом сундуке замок, воровато оглянулась на офицерика – не подсматривает ли? – и начала выбрасывать оттуда сбережённые мужнины пожитки: тёплые, рыжего домашнего сукна портки, ещё новые валенки, френчик и чёрный нагольный полушубок. Подумала, приложив палец к губам, взглянула, как смерила, пачку денег на краешке стола и добавила тёплую мерлушью шапку.
– А не велико те будет всё-то? – с надеждой спросила она.
Силин взял протянутый френчик, поморщился и натянул поверх мундира. Покосился на плечи, дёрнул за низы: сойдёт. Потом напялил, так же, поверх, рыжие брюки и, намотав на каждую ногу по оберемью портянок, вступил в лёгкие, низко закатанные по местному обычаю валенки.
Только тогда Прасковья пересчитала деньги и поспешила сунуть их за пазуху. Такой суммы она отродясь не держала в руках.
– Не мало? – спросил он.
– Так сдачи мы не даем, – хохотнула она. – Спасибочки вам. Да и то, убили бы вас где-нибудь и пропали бы денежки…
– Ладно, – прервал её Силин. – Дай мне ещё на дорогу.
– Это я мигом! – заверила. Шустро слазила в подполье и поставила на стол обсыпанную землей бутылку: – Выпивайте на здоровье.
Силин мрачно усмехнулся – на «вы» стала обращаться. Он сунул в левый карман бутылку, в правый револьвер и, натягивая рукавицу, взглянул прямым и долгим взглядом на хозяйку: от прежней распутницы в ней не осталось ничего, перед ним стояла жадная баба, которой вдруг привалило счастье разбогатеть. «Дура ты, – сказал он про себя, – завтра ты на эти колчаковские тысячи и фунта соли не купишь».
– Ну, всего тебе!
Ночь была звёздная, морозная. Спиртовый воздух разом обжёг лицо, схватил дыхание и выдавил из напухших от пьянства век мутные слезы. Силин вытер их и поднял воротник. Овчина мягко коснулась щек, сразу согрела, но мгновенно отпотела у рта и неприятно липла к губам мокрыми волосками. Идти было некуда. Никто нигде не ждал Евгения Алексеевича, ни одна душа не нуждалась в нём, и не было никакого дела, которому можно было отдать жизнь. Пусто-та!..
Он вытер ладонью лицо, как бы снимая мрачные мысли, приказал себе: брось, гляди соколом! – и зашагал к бывшей управе, где, по словам Прасковьи, день и ночь дежурили верховые партизаны. Снег под ногами скрипел резко и громко, однако это не смущало Евгения Алексеевича. Наметив себе близкую и маленькую цель, – завладеть конём, – он подчинил всего себя этой цели.
В управе горел свет. Возле крыльца, понуро опустив головы, мёрзли три заседланные лошади. Часового не было: наверное, забежал погреться, а может, спрятался в сени. Силин мягко зашёл на крыльцо, оглянулся. Улица пуста. В комнате горела лампа, громко разговаривали. Евгений Алексеевич затаился в ожидании часового.
Часовой выходить не торопился. Наконец дверь распахнулась, и появились сразу двое. Продолжая смеяться, вышли на улицу и потопали за угол. Вскоре они вернулись обратно, ежась от холода.
– Закрывай! – нетерпеливо крикнули им из глубины комнаты, и дверь смачно шамкнула.
Силин осторожно вышел на крыльцо, быстро подошёл к лошадям. Кони всхрапнули и подняли головы. Ловкими движениями он связал их на короткие поводья, вскочил в седло, поддев за крыло длинной мотней чужих штанов.
– У, ччёрт! – выругался он, отцепил мотню, нащупал стремя и, перед тем как тронуть коня пятками, ещё раз посмотрел на освещенные окна. В комнате было спокойно. Свернув в переулок, он перевёл коней с шага на рысь и, чудом миновав все посты, выехал за городок.
Перед утром, когда ковш Большой Медведицы почти опрокинулся и пролил на землю мутную синьку рассвета, Силин козьим копытцем нагайки постучал в ставень лучшей в таёжной деревеньке избы.
– Кто там? – раздался низкий голос, будто поджидавший этого стука.
– Открой, Аким, – сказал Силин. – Свои.
– Каки ишшо свои? У меня своих до Москвы раком не переставишь.
– Открой! Болтаешь много.
– Счас.
Загремели дверные засовы. Заскрипел в ограде под обутками снег.
– Кто?
– Прапорщик Силин из Приленска.
– Господи! Это кака же вас лихоманка принесла! – удивился хозяин, отпирая калитку. – Там же партизаны, в Приленске-то?
– Партизаны, – подтвердил Силин, сползая с седла. – Убери коней. Два твоих.
– Господи, твоя воля… Счас я, счас. Кобеля уберу. Счас, – суетился хозяин, волоча одной рукой коней, а другой ловя цепь. – Нанесло вас на мою голову. Цыть ты, проклятущий!
Не дожидаясь хозяина, Силин негнущимися ногами стал подниматься на крыльцо.
– Погодь, погодь, ваше благородие, – догнал его хозяин, – я первым пойду, а то ить стрельнуть могут.
– Кто ещё у тебя? – насторожился Силин.
– Так Андрей Григорьевич с жонкой. Вечор прибыли. Ох, наказанье божье.
Мягко открылась смазанная в навесах дверь, пахнуло сытным теплом, и хозяйский низкий голос ответил на чей-то немой вопрос:
– Ваши, ваши все! Заходь, ваше благородие. Счас я, спичку найду.
Не успел хозяин полапать себя по карманам, как чиркнула в темноте спичка и зловеще-красным цветом осветила жесткое, как из сухого дерева вытесанное, лицо Черепахина.
– Ну, докладывайте, прапорщик.
Силин, молча, снял и кинул к порогу полушубок, потом также молча стянул чужой френчик и, расстегнув воротник мундира, тяжело опустился на лавку у стола.
– Спать хочу. Кажется, это конец, Андрей Григорьевич…
Глава семнадцатая
Рождественские праздники пришли в Приленск тихо и благостно. Не было в канунную ночь озорных ребячьих ватаг, обычно замораживающих ставни комками мокрого снега и подпирающих ворота тяжелыми колодами, не было праздничных ночных выстрелов, и церковные колокола прозвонили к заутрене тихо, душевно, не созывая, а приглашая верующих – городок был на военном положении. Охранники ревкома с кумачовыми повязками на руках по двое-трое патрулировали улицы, не разрешая в ночное время даже к соседям сбегать, а днем зорко приглядывались к каждому прохожему, и все старались поменьше попадаться им на глаза – арестуют, а там мало ли что.
Новая партизанская власть взялась за порядок круто – чуть чё, сразу в бывшую управу, к самому Веньямину Ивановичу Седых. А тот всё знает: и сколько у кого валенок подшитых и неподшитых припрятано на вышке, и у кого сыновья в колчаках служат, и на сколь четвертей самогону заведено браги, и сразу штраф, такой, что не обрадуешься, да ещё и расстрелом пригрозит. И расстреляет, образина черномазая, ему это раз плюнуть. Говорит – глазом не мигнет, не улыбнется, слова, как гири, – трудящая власть, военное время, контрреволюция, – попробуй тут. Да оно и не жалко последнее отдать, только бы скорее прикончили этого Колчака – за два года всех нищими сделал. А сколь людей погублено – это посчитать только! А безобразие како в народ пустили – распутство, пьянство, воровство, – куда это годится? Нет, прав Венька, что поприжал всё это, без порядка народу нельзя.
