– То есть как к сведению? – не понял Горлов.
– Да, неловко получилось, – качнул головой Ульянников. – Приказ Зверева надо выполнить. Так что нам этот пьяный скандал даже на руку.
– Нет, – возразил Машарин, – выполнять мы его не будем. Пусть всё останется как есть. Потом поговорим… Я искал вас, Анечка, – обратился он к Нюрке. – Вот тут пришёл интересный пакет. Нашим отрядам предписывается немедленно двигаться в направлении Иркутска. Просят выслать для связи человека в село Хомутово, где временно располагается Иркутский военно-революционный штаб, это в двадцати верстах от Иркутска. Вы просились со мной в отряд, вот и поедете связной. Теперь девушкам безопасней ездить по дорогам, чем мужчинам. Сможете?
– Смогу, – с готовностью сказала Нюрка.
– Тогда сегодня и поедете. Мы вас приоденем, дадим денег, подводу, – сказал он и ободряюще улыбнулся, чуть прищурив усталые зелёные глаза.
– А с этим чё делать? – спросила она, вытаскивая листки с обращением. – Сожечь, чё ли? Может, и то посрывать надо? Я мигом!
– Ничего не надо срывать. А сейчас идите домой и предупредите, что уезжаете надолго.
Глава восемнадцатая
Рождественские морозы не показали себя. В последние дни декабря над синими лесами и ослепительно-белыми пашнями, над чёрными гнилушками изб и прясел поплыли легкие облачка, ласково заулыбалось по-зимнему маленькое солнце – подставишь ему щеку и слышно: греет! Сумерки опускались мягкие, спокойные, и над всей непостижимостью приленских далей установились чуткие лунные ночи – без выстрелов, без дальних тревожных зарев и пугающего топота копыт. Села, деревни, заимки, улусы, будто облегченно перевели дух и отдыхали, прислушиваясь к тишине. На гладкие, утоптанные тракты и ещё недавно людные просёлки выходили волки. Осмелевшие, неторопливые, они спускались в пахнущие порохом лощины и грызли мерзлые конские туши, подплывшие буграми чёрной крови. Насытившись, по-щенячьи играли обронёнными в бою солдатскими шапками, одинаково пахнущими сладковатым человеческим потом, запах которого перестал пугать обычно осторожных зверей, – хозяева шапок нередко валялись тут же, рядом, недвижные и безобидные. Потом волки подходили к деревням, нюхали чуткими мокрыми носами вонь неприсыпапных снегом обугленных головешек и, усевшись чинным рядком, выли, пуская навстречу луне призрачные дымки сытого дыхания.
Никто не тревожил волков, не пугал хлесткими картечными выстрелами – не было в деревнях ни дробовиков, ни охотников. Война всё унесла с собой далеко на юг, туда, где шипели на рельсах Транссибирской магистрали заиндевелые паровозы, беспомощные пробиться сквозь толпы разноцветных шинелей, полушубков, воротников, сквозь завалы кованых военных повозок и орудийных лафетов. Там деловито расстреливались десятки и сотни людей, чья вина за неимением времени не доказывалась, пускались под откос эшелоны, горели склады хлеба, переговоры велись на языке пушек и пулемётов. То есть шла обычная для России девятнадцатого года жизнь. А здесь – тихие снега, луна, волки.
Черепахин слушал волчий вой, неторопливо подкладывал в горящую печку поленья и не собирался отвечать на бесконечные вопросы Улаханова, приходившего в юрту каждый вечер проведать своих гостей и передать услышанные за день новости. Раньше, чем постучаться в дверь, он колотил снаружи кулаком в стенку – условный сигнал, чтобы случаем не пальнул в него кто из Черепахиных, – потом отрывал примерзшую дверь, откидывал рыжий домотканый полог и с неизменной улыбочкой здоровался по-бурятски:
– Сэмбайнэ! – Тут же добавляя по-русски твердое «Здравствуйте», проходил к столу, снимал шубу, крепко, по-хозяйски, садился на грубую лавку, справлялся о здоровье Анны Георгиевны, которая обычно, заслышав его стук, заворачивалась покрепче в доху и ложилась на застеленный овчинами лежак лицом к стенке, сказываясь больной, и доставал свою кованую трубочку.
– Опять ничего про ваших не слышно, – говорил он молча глядевшему на него Черепахину. – Ничего не слышно. Нету их в уезде, нету.
После этого Черепахин садился к печке, и в юрте устанавливалась тяжёлая тишина. Тускло подмигивала висящая на прокопчённой стене лампа без стекла, шатая по стенкам смутные тени, потрескивали в печке дрова, воняла трубка.
– Что делать, что делать, Андрей Григорьевич? Коней забрали, овец покололи, хлеб увезли, работать некому. И пожаловаться некому…
Черепахин молчал. Не он ли втолковывал этому богдыхану, что надо все отдать для борьбы с большевистской заразой? Теперь чешись!
– Ничего не могу понять, – сокрушался Улаханов, покусывая мундштук. – Вот скажите мне вы, человек, разбирающийся в политике, какая власть будет? Колчак – ворона мертвая, всерьёз его никто не принимает. В Иркутске власть уже практически захватил этот Политцентр, сам геперал Сычов ведет с ним переговоры. А остальная губерния поддерживает Центросовет, то есть большевистскую советскую власть. Кто одержит верх, скажите мне!
– А ты хотел бы, чтобы кто?
– Чего я хочу, того не будет, Андрей Григорьевич. Тут из двух зол поменьше бы.
– Поживём – увидим, – буркнул Черепахин. Существенной разницы между Политцентром, меньшевистско-эсеровской организацией, возглавившей мятеж против Колчака, и большевистским Центросоветом он не видел, хотя знал, что это два почти враждебных лагеря. Он считал, что нахрапистые большевики, как и два года назад, сомнут слюнявых демократов, как только законная власть Верховного правителя будет свергнута. В руках большевиков сила – армия, партизаны, а у тех только обветшалые лозунги об Учредительном собрании. Одна надежда: восточпый фронт. Большевикам дальше Иркутска идти некуда. С запада двигается ещё могущественная армия Колчака, с востока ударит Семенов – и бунту конец! Тогда снова здесь, в глубине тыла, понадобятся надежные, решительные люди.
– Поживем – увидим, – повторил он, догадавшись, что Улаханов стоит перед трудным выбором – к кому примкнуть, кого поддерживать? – ведь он и при Советах будет жить припеваючи, задабривая и обманывая их, как и раньше.
– Это так, – согласился Улаханов, – время своё сделает. Только мы-то с вами не вечны. Где вы собираетесь жить, Андрей Григорьевич? – разом меняя тон, спросил он. – У меня вам долго оставаться нельзя. Ревком прознает, расстреляют меня. А у меня дети, хозяйство… Поверьте, мне ничего для вас не жалко. Только боюсь…
– Гонишь, значит? – скорей утвердительно, чем вопросительно произнёс Черепахин, медленно повернув к хозяину злое лицо. – А каяться не будешь?
– Зачем – гонишь? Будь другое время, так живите хоть целый год. А сейчас – не знаю, ничего не знаю. – Улаханов поднялся, накинул шубу. – Вы говорили, без денег вы. Вот деньги, пятьсот рублей, – он вынул из кармана аккуратно перевязанную лежалую пачку кредиток. – Вы не обижайтесь, только бережёного бог бережёт. Помочь я вам всегда с дорогой душой, а рисковать не могу. Ваше дело военное, а я… До свиданья, господа. Всего вам доброго.
Не дождавшись благодарности, он мягко прошёл через юрту и тихо прикрыл за собой дверь.
