Никто из штабистов не знал, что час назад Сычов разговаривал по телефону с генералом Жаненом, к которому Политцентр обратился за посредничеством в переговорах с командованием гарнизона, и генерал-лейтенант не отказался от них.
Две с половиной тысячи солдат, поддержка чехов и известие о том, что 3-я и 4-я роты 54-го полка, верного пока правительству, готовы перейти на сторону восставших, придавало духу руководителям Политцентра, который рассматривал восстание, как средство вернуть себе отобранную год назад Колчаком власть и распространить её не только на губернию, но и на всю Восточную Сибирь, где мыслилось создать самостоятельное Сибирское государство, независимое от Советской России и, уж конечно, без всяких большевистских Советов. Красная армия, измотанная непрерывными боями, была ещё далеко на западе. Основные партизанские силы не спешили к Иркутску. Надо поспешить с захватом города и поставить всех перед свершившимся фактом.
– Не понимаю, какого чёрта вы тянете со штурмом города, господин командующий? – выговаривал своему бывшему штабс-капитану, а ныне главкому Народно-освободительной армии, как именовались войска Политцентра, Калашникову полковник Дуганов, по-дружески остановив его в коридоре, изображая губами участливую улыбку и зорко следя из-под кустистых рыжих бровей за выражением лица главкома. – Ждете, когда это сделают большевики? Вы разве не видите, что этих рабочих дружин уже больше, чем надо. Да и партизаны, говорят, подтягиваются.
– Полковник Дуганов! – оборвал его Калашников. – Командую я, а не вы. Это, во-первых. А во-вторых, Политический центр является противником Гражданской войны. Зачем проливать кровь, если можно, кажется, обойтись без этого?
– Не знаю, – засомневался полковник. – Только если большевики придут сюда, то нам с вами головы не сносить. Вы же были адъютантом командующего войсками Иркутска и курировали наши карательные отряды… Советую разоружить эти дружины.
– Простите, Николай Николаевич, но вы никогда не были политиком. Вы так и остались лихим рубакой. Дружины нам не страшны. Если только большевики вздумают поднять голову, чехи тут же оторвут её без нашего вмешательства. У них счеты старые, а расчёты новые, – скаламбурил Калашников и тут же стёр с лица усмешку. К ним чётким шагом подошёл дежурный офицер и доложил, что от капитана Решетина поступило срочное донесение: к нему, на Ушаковский фронт прибыло мощное подкрепление – Приленская партизанская группа.
– Капитан Решетин испрашивает разрешения возобновить наступление на город! – отчеканил офицер. – Что прикажете передать?
Приленцы с ходу заняли позиции на правом берегу Ушаковки, речки тихой, ставшей сразу же с наступлением морозов и теперь укрытой плотным истоптанным снегом, – за трое суток боев и восставшие, и сычовцы предпринимали по нескольку атак, кончавшихся одинаково безрезультатно.
Капитан Решетин, уже немолодой человек с живыми золотисто-карими глазами и рябым от оспы лицом, что придавало ему грустное выражение, командовавший на этом участке политцентровскими войсками, объехал с Машариным линию обороны и указал наиболее укреплённые пункты противника.
– Атаковали мы их сегодня, – как будто безразлично сказал Решетин. – Потеряли около сорока человек…
Машарин смотрел на город, прицениваясь, как смотрит на вековую сосну лесоруб раньше, чем ударить её острым топором чуть выше корня.
– Поедем в штаб, заждались нас там, – напомнил о себе Решетин.
Машарин кивнул. Они подъехали к группе партизанских командиров.
– Пока тихо, обогрейте поэшелонно людей, – напомнил он Горлову.
Тот козырнул. Машарин с Решетиным уехали.
Нюрку прикомандировали к санитарной команде, дали сумку с красным крестом, набитую бинтами, ватой, бутылками с йодоформом, и сказали, что, пока не начнётся бой, она свободна, а там уж – дело известное, успевай перевязывать, да под пули не лезь!
– Перевязывали когда-нибудь? – спросил её фельдшер.
– А чё? – независимо ответила Нюрка. – Не сумею, чё ли? Пойду, город погляжу.
– Идите, – вздохнул фельдшер. – Поглядите… пока есть время…
Город Нюрке не понравился. Она ожидала увидеть его другим – красивым, белокаменным, с высокими стенами и резными теремами, как ожившая лубочная картина, – а тут избы такие же, как в Приленске, и ограды такие же, и улицы одинаково ухабистые, только всего того очень много – куда ни глянь – кругом избы. Да ещё деревья возле домов растут. Сегодня они вправду сказочные: и стволы, и ветки покрылись куржаком, сделались мохнатыми и тяжелыми, сплелись меж собой, как будто выпиленные из одного огромного куска сахара. Красиво. Над деревьями, над избами легко парят в морозном воздухе церковные башни с крупнозвездными куполами и золотыми крестами. Церкви видны в городе, которого нельзя разглядеть из-за тумана и дыма. И Нюрка решила, что и там всё так же, как в предместье.
На улицах повстанцы жгли костры, грели над ними большие красные руки. Беда, у кого нет катанок. Сует парнишка ногу прямо в костер, не жалеет добротную американскую обутку, если по-доброму, так её за три года не износишь, и пожилой партизан неодобрительно качает головой.
– Чего её жалеть, батя? – удивляется парнишка. – Завтра с самого генерала Сычова пимы сыму. А то, может, и сегодня еще. Барышня! – кричит Нюрке. – Эй, барышня!
– Я те не барышня.
– Ну, ладно, партизанка. А зовут – иди. На то ты и милосердная.
– Ну чё те? – останавливается Нюрка.
– Ишь ты, глазища какие! – удивляется дружинник. Нюрке хочется погреться у костра, да так запросто не подойдёшь, а тут хоть и смехом, а приглашают. И людей возле костра немного. Пожилой партизан да ещё огромный молчаливый солдат с добрым, спокойным лицом. Нюрка подошла, и дружинник смутился, не зная, что говорить дальше. Он смотрел на неё смородинно-чёрными глазами, потирал то одно, то другое ухо, спрятанные в давно постриженных огненно-рыжих кудрях, и улыбался.
– Грейся, дочка, – сказал партизан. – Ишшо намёрзнешься на снегу-то.
– Так разве согреешься? – снова забалагурил дружинник. – Вот ты поцелуй меня разок, тогда согреюсь, сразу в жар кинет.
Нюрка не обиделась, поняла, что веселит сам себя парнишка, холодно ему и страшно, наверное, воевать.
– Тя обними, а из тя душа вон! – засмеялась она. – Ваши же и расстреляют. Скажут, контра колчаковская дружинников душит.
– Это я с виду такой. А вообще-то мы жилистые!
– Кто это – мы?
– Известно кто – рабочий класс!
– Тоже мне рабочий класс! – хмыкнула Нюрка. – Рабочие не такие. Наши приленцы речные боле на рабочий класс пошибают.
– Я тоже из Приленска, – спокойно сказал солдат.
– Вре-е! У нас таких битюгов нету.
– Из Харагута сам, – подтвердил солдат. – Может, слыхала? Бутаков я.
– Это точно, – сказал дружинник. – Третьи сутки в одном окопе мёрзнем, а больше я от него ничего и не слыхал.
