Сегодня утром Сьюзен осматривал ее новый гинеколог, любезный немногословный швейцарец, которого звали доктор Ферлаг. В разговоре с Джоном он сказал, что после кесарева сечения удалил у Сьюзен небольшую яичниковую кисту и что со Сьюзен все хорошо и она сможет родить еще столько детей, сколько захочет.
О Майлзе Ванроу не было сказано ни слова. Джон подумал, что пока это и к лучшему. Пусть это воспоминание будет заблокировано у Сьюзен до тех пор, пока она не вернется в более или менее нормальное психическое состояние.
Утром она снова рассказала Джону, что в точности произошло после того, как она зашла в палату Кейси. Она хотела, чтобы он поверил ей, и ее рассказ, вне всякого сомнения, был искренним. И все же в мозгу Джона, словно виселица, возвышался огромный вопросительный знак.
Если она вычеркнула из памяти нападение на Ванроу, то не могла ли она убить Кейси и тоже забыть об этом?
Может быть, Сароцини все-таки не лжет?
Мотив у нее был: если бы Кейси умерла, у Сьюзен исчезли бы финансовые обязательства, удерживающие ее от того, чтобы скрыться вместе с Верити. Но разве могла любовь Сьюзен к еще не рожденному ребенку оказаться важнее, чем жизнь ее сестры? Нет – но только в случае нормального состояния психики. А вот если у нее случился приступ временного помешательства… тогда что?
И у него было чувство, что Сьюзен не все ему рассказывает. Она не доверяла ему и что-то скрывала.
Через десять минут после ухода мистера и миссис Лебовик прибыла вторая пара посетителей: мистер и миссис Стоун, лет на десять моложе Лебовиков, гораздо менее жалкой наружности, но, насколько мог судить Джон, тоже выходцы из Восточной Европы. Как и предыдущая пара, они обращали внимание только на Верити, будто Сьюзен и Джона вовсе не существовало, кроме того момента, когда супруги вручили им подарок – на этот раз коробку, перевязанную лентой, в которой оказался великолепный золотой потир, приведший Джона в изумление и стоящий, наверное, много тысяч фунтов.
Поток посетителей не прекращался весь оставшийся день. Обеспокоенный тем, выдержит ли все это Сьюзен, Джон поговорил с гинекологом, попросив его или ограничить, или вообще запретить посещения, по крайней мере до тех пор, пока состояние Сьюзен не улучшится. Доктор Ферлаг коротко ответил, что эти люди восхищаются великим человеком, Эмилем Сароцини, и проделали долгий путь – многие пересекли весь континент, – чтобы воздать почести Верити. Не принять их – значило нанести им оскорбление.
Последующие три недели посетители не давали Джону и Сьюзен никакого покоя. Они были неизменно вежливы, но немногословны, адресовались обыкновенно к Сьюзен и не обращали никакого внимания на Джона. Все приносили с собой подарок. Кое-кто из женщин давал Сьюзен советы по уходу за ребенком: как кормить, в каких положениях укладывать спать, при какой температуре воды купать, насколько тепло должно быть в комнате, где девочка находится, какие витамины добавлять в молоко, когда придет время отлучить Верити от груди. Некоторые оставляли Сьюзен средства от простуды и травы для укрепления костей.
Возраст посетителей колебался от среднего до пожилого, одни выглядели более респектабельно, чем другие. Среди них нашлось место представителю практически каждой расы, но в основном это были выходцы из Центральной Европы, насколько мог судить Джон по их внешности, именам и акценту.
Первые несколько дней он не выходил из палаты Сьюзен, внимательно наблюдая за гостями и после ухода некоторых из них обмениваясь со Сьюзен насмешливыми взглядами. Несмотря на то что она очень уставала, к ней, похоже, возвращалось ее обычное чувство юмора.
Большинство даров были старинными вещами. Излюбленными цветами были темно-зеленый и черный, материалами – малахит, дерево или мрамор, свертки перевязывались черной шелковой лентой. Но были и предметы из золота и бронзы. Самым большим по размеру подношением оказалась украшенная затейливой резьбой черная лакированная колыбель. Принесшая подарок пара вручила его с большой гордостью, сказав, что колыбель принадлежала их семье несколько столетий. После их ухода Джон и Сьюзен с ужасом переглянулись. Сьюзен сказала, что ей страшно оставлять колыбель в комнате, и Джон убрал ее, засунув в багажник машины, а затем подарил пораженной супружеской чете, устроившей в пригороде Лос-Анджелеса гаражную распродажу.
Были там и курильницы, и тигли, и всяческие другие сосуды, и целая груда старинных драгоценностей – некоторые украшения выглядели очень красиво, но в основном это были безвкусные кричащие вещи с большими камнями. Сьюзен больше всего понравились ткани – тоньше и красивее она никогда не видела, люди, приносившие их, гордились ими по праву. По ее просьбе Джон убрал все дары, имевшие явно оккультный характер. Она не хотела, чтобы они попались на глаза ее родителям, которые приходили каждое утро.
Джон кое-что поделал для «Диджитрака»: съездил к своим клиентам на Западном побережье и попытался завязать новые контакты. Но на самом деле душа у него к этому не лежала. В основном он просто ждал, думал, пытался разобраться в ситуации, наблюдал за Сьюзен, говорил с ней, стараясь восстановить ту близость, что существовала прежде. Но между ними всегда оказывалась Верити, словно кирпич среди осколков стекла, которое было их любовью.
Сьюзен продолжала настаивать, что мистер Сароцини разрешил ей оставить Верити. Джон не спорил с ней. Раз банкир так сказал, у него были на то причины. Он мог опасаться за душевное здоровье Сьюзен и решил не забирать у нее ребенка до тех пор, пока ее психика не окрепнет настолько, чтобы выдержать расставание с ним. Но в то же время Джон подозревал, что этот человек настолько безжалостен, что его не могут волновать подобные мотивы, и что в действительности у него, наверное, что-нибудь другое на уме.
Однако такое решение никуда не годилось. Чем больше времени Сьюзен проведет с Верити, тем тяжелее для нее будет расстаться с ней. Даже он начал что-то чувствовать к девочке. Иногда он по настоянию Сьюзен держал ее на руках, разговаривал и играл с ней. Джон не думал, что начал любить Верити, но, по мере того как малышка стала узнавать его, а он все больше изумлялся тому, насколько сильно Сьюзен любит ее, все чаще забывал, что это не его ребенок. Он больше не рассматривал Верити как какой-то далекий, не имеющий к нему отношения предмет – она стала для него хрупким младенцем, человеческим детенышем, беспомощным и всецело вверившимся двум несовершенным существам, Сьюзен и ему самому, которые стали ее миром.
Раз в два дня он звонил Пайле в Англию. Состояние Арчи не менялось. Джон был глубоко опечален случившимся с другом несчастьем и часто вспоминал свою стычку с мистером Сароцини, раз за разом размышляя над тем, как был оскорблен банкир, когда он практически обвинил его в болезни Арчи и смерти Харви Эдисона, Зака Данцигера и Фергюса Донлеви.
Он снова и снова проигрывал в мозгу этот момент, оценивая реакцию банкира, сравнивая ее с тем, как, по его мнению, отреагировал бы действительно невинный человек, и каждый раз приходил к выводу, что уклончивый ответ мистера Сароцини, его апелляция к его будто бы беспорочному поведению, за которыми последовал прямой вызов Джону, когда он вынуждал его позвонить в полицию, указывали на то, что этому человеку есть что скрывать.
