– Дор-ро-гой! – приветствовал он мистера Сароцини. Такой ужасный акцент Сьюзен слышала впервые в жизни. Он порывисто обнял его и расцеловал в обе щеки не меньше полудюжины раз. – Я так ра-ад тебя видеть! – Затем он повернулся к Сьюзен. – Очень приятно с вами познакомиться, дор-ро-гая! – Он одарил Сьюзен рыбьим рукопожатием. – Мне сказали, вы крупный специалист по ранним импрессионистам. А? – Он заглянул ей в лицо своими глазами-бусинами с таким видом, будто разделяет со Сьюзен какую-то тайну, не доступную больше никому. Эта претензия на интимность возмутила ее даже больше, чем рукопожатие.
Он был нелеп.
Как и в случае с мистером Сароцини, она не смогла определить возраст Ростоффа. На первый взгляд ему было около шестидесяти, но в действительности он мог быть гораздо старше.
– Нет, я не специалист. Я просто люблю этот период, больше ничего.
– Могу я предложить вам вина?
Сьюзен беспокоилась о времени – было уже без четверти три.
– Нет, спасибо. Если можно, я только взгляну на ваши картины. Мне потом нужно спешить.
Он снова нашел ее глаза и взглядом показал, что владеет какой-то ее тайной. Может, он знает о ребенке? Сьюзен понятия не имела. Затем он вдруг подался вперед и пальцем ткнул в серебряную брошь на блузке:
– Оч-чаровательно, пр-росто очаровательно. Фамильная ценность?
– Нет. Подарок на день рождения от моего мужа.
Это была простая брошь, вычеканенное серебро с вырезанным по окружности орнаментом, однако он вцепился в нее так, будто это была самая ценная вещь на свете. Его лицо оказалось очень близко к Сьюзен, и она заметила, что в ушах у него было по бриллиантовой сережке. Он стал ей еще более отвратителен.
Когда он отпустил брошь, Сьюзен, следуя правилам вежливости, сказала:
– Эта комната очень впечатляет.
Он кивнул, наклонив голову так сильно, что могло показаться, что он кланяется.
– Вы о-очень добры. Я считаю, что здесь все нужно оживить, как и нас самих. – Он подмигнул мистеру Сароцини. Тот ответил легкой улыбкой.
Они проследовали за Ростоффом в лифт. В неторопливой, отделанной под старину кабине запах его одеколона настолько усилился, что Сьюзен замутило. Лифт, казалось, отсчитал больше одного этажа. «Неужели все друзья мистера Сароцини такие?» – подумала она. Судя по фамильярности, с которой они обращаются друг к другу, они должны быть старыми друзьями. Наверное, это и есть тот мир, в котором будет расти ее ребенок. Мир богатых, стареющих и, возможно, одиноких людей.
Что-то в Эсмонде Ростоффе напомнило Сьюзен о той грусти, какую она в свое время заметила в мистере Сароцини. Но этих людей сближала не только грусть, не только аура одиночества, но и что-то еще, чего она пока не могла определить.
Выйдя из лифта, они оказались в подземной картинной галерее, от которой у Сьюзен перехватило дыхание. Помещение, отведенное под галерею, было обширным и занимало, казалось, большую площадь, чем сам дом. По контрасту с наземным этажом интерьер здесь был решен в черном и кремовом мраморе и выглядел исключительно современным.
– Это зал Ван Гога, – сказал Эсмонд Ростофф, жестом приглашая Сьюзен пройти вперед.
Она не поверила своим глазам. Перед ней было около тридцати картин разного размера, не считая рисунков, черновых набросков и неоконченных холстов, и ни одну из работ она раньше не видела.
Может, подделки? Нет, это невозможно.
– Как?.. – сказала она, и ее голос сорвался. – Как вам удалось собрать такую коллекцию?
Ростофф улыбнулся, затем повел их дальше, в зал Моне.
– Я люблю красивые вещи, Сьюзен. Для меня это трофеи, напоминающие мне о трудных, но давно прошедших временах. – Он посмотрел на нее долгим понимающим взглядом. – Для меня они – дети.
Сьюзен почувствовала, что у нее начали гореть щеки. Полотна Моне были еще более впечатляющи. Сьюзен вдруг испугалась этого места. Все эти работы она видела впервые в жизни. Она изучала историю искусства в университете, и ей казалось невероятным, что она видит одновременно столько картин великих художников и не узнает ни одной. Это означало, что они очень долгое время не появлялись в поле зрения общественности. Большинство частных коллекционеров гордятся своими картинами и охотно одалживают их открытым картинным галереям. Если они этого не делают, то, вероятнее всего, какие-либо из их картин были когда-то украдены или присвоены как военные трофеи. Некоторые из этих картин были вывезены из России в 1917-м. А остальные?
Ростофф не смотрел на картины. Он наблюдал за реакцией Сьюзен. «Именно так он получает удовольствие от своей коллекции», – поняла она. Скорее всего, сами работы ему глубоко безразличны – он наслаждается атмосферой таинственности, тем, что они у него есть и никто об этом не знает. Так дети хранят сласти под подушкой.
Она нервно взглянула на мистера Сароцини. Почему он привез ее сюда? Чтобы показать, какие могущественные у него друзья? Или он искренне полагал, что ей будет интересно посмотреть на картины? На трофеи.
Она вдруг с испугом подумала о том, чем для него является ее ребенок. А что, если, как эти картины, Малыш для него всего лишь трофей, доказательство тому, что, если иметь достаточно денег, можно купить все, что захочешь? Даже саму жизнь.
Будто прочитав ее мысли, Малыш беспокойно толкнул ее в живот.
«Не волнуйся, Малыш, – подумала она. – Ты не станешь ничьим трофеем. Обещаю».
36
Лом Коток прибыл на взятом в аренду фургоне в субботу, в пять часов вечера, как раз тогда, когда Сьюзен уже ударилась в панику, решив, что улыбчивый ресторатор их подвел. Фургон был под завязку забит официантами и официантками, хотя Сьюзен заказывала всего двух. Она не смогла сосчитать, сколько народу выбралось из него, неся в дом накрытые крышками блюда.
Коток с заговорщицким видом позвал ее в заднюю часть фургона, поднес палец к губам и стащил ткань, закрывающую какой-то предмет. Под ней оказалась ледяная скульптура лосося в прыжке.
– Подарок, – сказал он. – Будет хорошо смотреться на столе.
Она поцеловала его, чем привела в крайнее смущение.
– Спасибо большое. Вы так добры к нам. Мы это очень ценим.
– Вы хорошие люди, – сказал он. – В мире совсем мало хороших людей.
Барменом оказался сногсшибательно красивый молодой таец, смуглый и словно весь состоящий из улыбок. После трех попыток овладеть искусством применения специального фирменного штопора, который дал ему Джон, он сломал его, вонзив стальной кончик в подушечку большого пальца, и Коток отвез парня в больницу. Остальные бутылки Джон открыл сам, штопором, входящим в состав его многофункционального швейцарского ножа. Это оказалось тяжелым испытанием – он тут же набил себе мозоль на ладони и после раскупоривания всех бутылок долго ходил по дому, тряс рукой и все тянул ее в рот. К возмущению Сьюзен, во время своего брожения он слопал все хоть сколько-нибудь съедобные украшения на блюдах.
