Старик спокойно пошел своей дорогой, ворча себе под нос.
— Девица, девица…
Салтыков с недоумением поглядел ему вслед, но решил более не входить в объяснения с этим «сумасбродным старикашкой», как мысленно назвал он прохожего.
— Пошел! — крикнул он кучеру.
Через несколько минут он уже въезжал во двор дома Дарьи Николаевны.
«Однако, странно, за что это ее так не любят?» — мелькнуло в его голове воспоминание о словах прохожего старика.
Фимка увидела приезд гостя из окна и, как мы знаем, побежала будить барышню, в то время, когда заспанный подросток лакей отворял Глебу Алексеевичу дверь и, сняв с него шубу, растерянно произнес:
— Проходите в комнаты.
Салтыков вошел с трепетно бьющимся сердцем. Комната, в которую он вступил, производила впечатление довольства и уютности. Особенно поражали царствующие в ней порядок и чистота. Пол блестел точно свеже выкрашенный, потолок и стены, выбеленные краской, были чисты как снег, окна, уставленные цветами, каждый листок которых блестел свежестью, был без малейшего пятнышка, мебель красного дерева, крытая зеленым сафьяном, была как бы только выполирована, хотя было видно, что все это наследственное, старинное. Обстановка действует на человека, и приятное впечатление, произведенное на Глеба Алексеевича жилищем его новой знакомой, заставило его забыть болтовню «сумасбродного старика».
Он несколько раз прошелся по зале. В отворенные настеж двери виднелась другая комната — гостиная, тоже отличавшаяся уютностью и, видимо, царившим во всем доме необычайным порядком. Там мебель была тоже красного дерева, но подушки дивана и стульев были крыты пунцовым штофом.
«Однако, видно, она хорошая хозяйка… — подумал Салтыков, — может строга, за это ее и недолюбливают; да без строгости оно и нельзя…»
— А, лыцарь-избавитель… — послышался возглас, прервавший его думы.
Перед ним стояла Дарья Николаевна. Одетая в свое домашнее холщевое платье, красиво облегавшее ее полную, округлую фигуру, она казалась выше ростом, нежели вчера, в мужском костюме.
— Не утерпел не воспользоваться вашим любезным приглашением… — расшаркался перед ней Глеб Алексеевич. — Если же не во время обеспокоил, прошу прощенья, не задержу… Не во время гость хуже лихого человека.
— Чего обеспокоил, чего не во время, нечего размазывать, я ведь ждала…
— Не нахожу слов благодарности вас за вашу любезность…
— Любезность! Нет уж оставьте, я не из любезных, люблю правду матку резать в глаза и за глаза.
— Правда — это достойнейшее украшение женщины.
— Да вы питерский?..
— Служил в городе Петербурге.
— То-то так красно говорите, не по-московски, у нас проще… Да что же мы стоим… Прошу в гостиную… Может закусить хотите…
— Былое дело, благодарю вас.
— Ну, потом, посидев… Горяченьким сбитнем побалуемся али водицей какой… все есть, хозяйство ведется как следует, не глядите, что я бобыль-девица…
— Вижу я, достопочтенная Дарья Николаевна, уже любовался на царящее в этом жилище чистоту и порядок… Девица, можно сказать, едва вышедшая из отрочества.
— Эк хватили, мне скоро девятнадцать…
Дарья Николаевна усадила гостя в покойное кресло и сама села на диван.
— Какие же эта лета, ребяческие… Как вы управляетесь?.. Вероятно, есть в доме старуха ключница?
— Нет, нянька была, да с год как умерла, но я и ту не допускала… Все сама.
— Затруднительно.
— Не легко с народом, иногда руки болят учить их, идолов… Слава Создателю, что не обидел кулаками.
Дарья Николаевна показала гостю свой, надо сказать правду, довольно внушительный кулак. Салтыков несколько смутился, но тотчас же оправился, и желая попасть в тон хозяйке, заметил:
— Без этого нельзя…
— Эк хватили, без этого… Да тогда из дома беги, в грязи наваляешься, без еды насидишься, растащат все до макового зернышка.
— Правильно, правильно…
— А у вас тоже хозяйство?
— Именьишки есть, дома-с…
— Сами ведете?
— Кому же вести? Я тоже бобыль…
— Тоже… — с нескрываемой радостью воскликнула Дарья Николаевна, и эта радость не ускользнула от Глеба Алексеевича.
— Вдовы?
— Нет-с, холост…
— И управляетесь?
— По малости.
— Чего же не женитесь… Такой красивый, видный мужчина, хоть куда! Али Москва клином сошлась, невест нет…
Салтыков окончательно сконфузился.
— Захвалили совсем, не по заслугам…
— Что там захвалили, правду говорю, сами, чай, знаете. Может разборчивы очень? — допытывалась Дарья Николаевна.
— До сих пор не встречал по сердцу… — подчеркнул первые слова Глеб Алексеевич.
Иванова поняла и вся вспыхнула. Он залюбовался на ее смущение.
— Что же, может встретите… — после некоторой паузы произнесла она и обвела его пылающим взглядом.
— Больше уж не встречу… — загадочно произнес он.
Она снова вспыхнула, но все же нашла нужным переменить разговор.
— Скоро вы нашли мой дом-то?.. Чай, поздним вечером и не заметили, куда привезли переряженных баб?.. — спросила она.
— Малость попутал… Прохожие указали.
— Как не указать, где живет «Дашутка-звереныш», «чертово отродье».
— Вы знаете?
— Чего знаю? Что так меня зовут-то? Конечно знаю; не любят меня в околотке-то…
— За что же?
— Не под масть я им… Компании с их сынками да дочерьми не вожу, сплетни не плету… Да и зла я очень…
— Что вы?..
— Чего, что вы?.. Говорю зла… Берите, какая есть…
— Ох, как взял бы!.. — не удержавшись воскликнул Глеб Алексеевич.
— Спешлив больно! — усмехнулась Дарья Николаевна. Он смешался и молчал.
— Называют еще меня проклятой; я и есть проклятая… — продолжала она.
— Бог с вами, что вы говорите! — воскликнул он.
— Нет, правду, меня мать прокляла и так умерла, не сняв с меня проклятия…
— Что же вы такое сделали?
— Да ничего… В дождь не хотела идти к отцу на могилу… Сороковой день был, мать-то была, после смерти отца, в вступлении ума…
— Так какое же это проклятие, это не считается…
— Я и сама смекаю, что не считается… А зовут так, что с ними поделаешь… Да ну их… Теперь про вас сплетни сплетать начнут?
— Про меня?
— Да, ведь здесь со смерти маменьки ни одного мужчины не было, окромя Кудиныча.
