— Когда же я лгал вам, тетушка? — отвечал в свою очередь он вопросом.
— Я не обвиняю тебя в этом, но есть, кроме лжи, оскорбляющая близких людей скрытность…
Он молчал, потупив взгляд.
— Ты молчишь, ты знаешь о чем я говорю, ты несомненно догадываешься, зачем я звала тебя…
— Положительно не знаю… Не могу понять, — растерянно произнес он.
— Ты лжешь! — с какою-то кричащею нотой в голосе воскликнула Глафира Петровна.
— Тетушка!
— Ты лжешь, повторяю я… Ты не мог не знать, что я, окруженная моим всеведующим сбродом, конечно, узнаю, одна из первых, твои шашни на Сивцевом Вражке, местности, которая лежит под боком моего дома.
— Шашни, какие шашни? — вспыхнул Глеб Алексеевич.
— Я иначе не могу и не хочу называть твои отношения к Дарье Ивановой, этой., этой…
Генеральша, видимо, искала слов.
— Она дочь дворянина, тетушка… Ее отец был сподвижник Петра Великого.
— Я не касаюсь ее отца и матери, они оба умерли, чуждые своей дочери, последняя даже прокляла ее.
— Она была сумасшедшая…
— Это говорит дочка… Другие говорят иное… Говорят, что она убийца своей матери, утверждают, что она изверг рода человеческого, что она непу…
— Остановитесь, тетушка, я не могу позволить вам говорить этою… она… моя невеста, — с горячностью прервал ее Глеб Алексеевич.
— Невеста… — нервно захохотала Глафира Петровна, — поздравляю… Долго выбирал, хорошо выбрал…
— Тетушка…
— Ну, дорогой племянничек, едва ли я после этого останусь твоей тетушкой… Подумал ли ты об этом, вводя в наш род, честь которого отличалась вековою чистотою, девушку, чуть ли не с младенчества заклейменную позорными прозвищами толпы и заклейменную по заслугам…
— Нельзя так уверенно говорить о личности, которую сами не знаете.
— Глас народа — глас Божий!..
— Не считаете ли вы народом сплетников и сплетниц Сивцева Вражка… Это не голос Бога, это голос людской злобы и ненависти…
Он произнес эту защитительную фразу с такой убедительною горячностью, что генеральша, по натуре добрая и справедливая женщина, смутилась.
— Нет дыму без огня… — уже несколько пониженным голосом сказала генеральша.
— Лучше скажите: нет копоти без нагару и таким нагаром всегда, наверно, является злая, подлая сплетня, способная загрязнить самое чистое, самое прекрасное существо, — горячо возразил Глеб Алексеевич.
— Ты сумасшедший! Она тебя околдовала! — воскликнула генеральша.
— Ничуть, я только ее знаю, а вы нет! — с такой же горячностью отвечал Салтыков.
— Но ее поступки… ее жизнь… ее характер… — перебила его Глафира Петровна.
— Какие поступки? Какая жизнь? Какой характер?
— Но не могут же люди врать с начала до конца?
— Могут, и если врут, то всегда, тетушка, с начала до конца… Ложь, кажется, нечто единственное в мире, что не имеет границ.
— Так, по-твоему, она совершенство? — насмешливо спросила генеральша.
— Совершенство! Зачем? Совершенства нет. Я только утверждаю, что она во всех отношениях достойная девушка.
— Дерется на кулачных боях и переряженная в мужское платье с переряженной же дворовой девкой, как угорелая, катается по Москве… И это, по-твоему, неправда, или, быть может, ты этого не знаешь, или же, от тебя я жду теперь всего, ты это одобряешь? — язвительно проговорила Глафира Петровна.
— Нет, это сущая правда, я даже познакомился с ней в театре, где она была с дворовой девкой, и обе были переряжены мужчинами, она при выходе затеяла драку, и если бы я не спас ее, ей бы сильно досталось… Я знаю это и, хотя не одобряю, но извиняю…
— Вот как… Значит это безграничная, по-твоему, ложь, не совсем ложь?
— Ах, тетушка, вы не понимаете! — воскликнул он.
— Где уж мне, из ума старуха выжила… Не считает переряженных девок, затевающих драки с уличными головорезами, за порядочных девушек, даже чуть ли не за совершенство! — вспыхнула Глафира Петровна.
— Не то, тетушка, не то…
— Как не то… А что же? Впрочем, что это я с тобою и на самом деле, старая дура, разговариваю. Тебя надо связать да в сумасшедший дом везти, а я еще его слушаю.
— Тетушка!.. — укоризненно произнес он.
— Что тетушка, я с твоего рождения тебе тетушка, только не ожидала, что мой племянничек мой дорогой в дуры произведет, — не унималась она.
— Да когда же я…
— Как когда… Видишь, что выдумал. Я не понимаю приличий, я не судья о том, кто как себя ведет! Да меня вся Москва уважает, от старого до малого, все со мной обо всем советуются, как и когда поступить, а он, видите, выискалася, не понимаете. Завел какую-то шл…
— Тетушка, это слишком, я не позволю, она — моя невеста…
Глафира Петровна, впрочем, сама спохватилась и, быть может, и не договорила бы рокового слова, теперь же, при взгляде на Глеба Алексеевича, она окончательно смутилась. Он был бледен, как полотно, и дрожал, как в лихорадке. Она лишь вслух выразила свою мысль словом:
— Затянула!
Наступило довольно продолжительное, неловкое молчание. Его нарушил первый Салтыков.
— Тетушка, дорогая тетушка, — начал он, видимо, успокоившись, — выслушайте меня…
— Зачем?
— Затем, что хотя решение мое жениться на Дарье Николаевне Ивановой бесповоротно, и хотя можно скорее, а пожалуй и лучше, легче для меня, лишить меня жизни, нежели воспрепятствовать этому браку…
Он остановился перевести дух.
— Вот как! — вставила генеральша.
— Да, это так, тетушка; но вы знаете как я люблю вас и уважаю, я вас считаю моей второй матерью, и мне было бы очень тяжело, что именно вы смотрите так на этот брак мой, вообще, на избранную мною девушку в особенности, и даже, пожалуй, не захотите благословить меня к венцу…
— Уж это само собою разумеется, я не возьму на свою душу такого греха…
— Вот видите, а между тем, грех-то будет совсем в противном, то есть в том, если вы откажетесь исполнить мою просьбу.
— Ты окончательно сошел с ума и разговаривать с тобой я больше не желаю… — вдруг встала со своего места Глафира Петровна.
— Тетушка! — вскочил в свою очередь Салтыков.
— Отныне я тебе не тетушка, и ты мне не племянник… Ты решил бесповоротно, что женишься, я также решила бесповоротно, что этой свадьбе не бывать… Я приму для этого все меры… Предупреждаю тебя…
— Но, если бы это вам удалось, это будет моим смертным приговором…
— Пусть, лучше смерть, чем бесчестие… Если ты этого не понимаешь — ты не Салтыков!..
