— Доня, дорогая Доня, что ты говоришь, возможно ли это? Отказаться от тебя, расстаться с тобою — но для меня это хуже смерти… Я так и сказал тетушке Глафире Петровне… Моя нога не будет у нее, я откажусь от всех моих родных, если только они осмеляться относительно к тебе хотя с малейшим неуважением! Ты мне дороже всех, ты мое сокровище, Доня, ты моя жизнь… Возьми жестокие слова назад, скажи, что любишь меня, скажи, Доня, скажи, или я буду чувствовать себя опять таким же несчастным, каким был до встречи с тобой… Скажи, сжалься надо мной.
Он упал головой на ее колени и громко зарыдал.
— Ну, опять занюнил… Знаешь, я терпеть не могу; ну, какой это мужчина, который плачет… Я баба, да никто еще у меня слез не видал…
— Ты… ты… другое дело… ты сильная… я слаб, я нашел свое счастье… а ты его отнимаешь у меня, — не поднимая головы с ее колен и прерывая рыданиями свою речь, говорил он.
— Перестань рюмить, вставай лучше, садись да переговорим толком, — заметила она сравнительно мягко, видимо, тронутая, насколько возможно было это для нее, его словами и слезами.
Он не заставил себе повторять этого приглашения и, покорно встав с колен, сел на ближайший от рабочего столика стул.
— Ты мне скажи, по душе, очень тебе надобна эта твоя старая карга — тетушка?
Глеб Алексеевич, уже привыкший к своеобразным выражениям своей будущей супруги, не сделал даже, как это бывало первое время, нервного движения и тихо отвечал:
— Как же, Доня, не надобна, ведь она любила меня как мать, и я привык уважать ее…
— Ну, это все одни сантименты… Ты мне говори дело… Богата она?
— К чему этот вопрос, Доля?
— Я спрашиваю тебя, богата?
— Да.
— Очень? Богаче тебя?
— Но зачем все это? — с мукой в голосе запротестовал было Салтыков.
— Я спрашиваю, — уже снова очень резко крикнула Дарья Николаевна. — Богаче тебя, отвечай?
— Богаче…
— Ты один наследник?
— Что ты, Доня, что ты? Я об этом никогда и не думал.
— И очень глупо делал, — уронила Дарья Николаевна. — но ты же ближе всех.
— Ближе-то ближе, но…
— Детей у ней нет?..
— Нет, но у ней есть два приемыша, мальчик и девочка, дальние родственники…
— Ну, это пустое…
Салтыков глядел на нее с невыразимым ужасом.
— Что ты это говоришь?
— Ничего, я только так спросила… Надо же мне знать как с ней обращаться…
— Обращаться… с кем?
— С кем же, как не с твоей теткой…
— Но ты думаешь с ней… видеться? — с расстановкой произнес он, окидывая ее удивленным взглядом.
— Ведь ты же не хочешь отказываться от меня, значит, я буду твоей женой, а ее племянницей, не можем же мы не видаться…
Эта фраза, сказанная с такой непоколебимой уверенностью, невольно отдалась в сердце Глеба Алексеевича и наполнила это сердце надеждою на действительную возможность примирения с Глафирой Петровной после свадьбы. Эта приятная мысль, соответствовавшая его затаенному желанию, заставила его позабыть напугавший его было допрос со стороны Дарьи Николаевны о богатстве Глафиры Петровны Салтыковой.
— Доня, дорогая моя, если бы это случилось?
— Что это?
— Если бы ты действительно примирила бы меня с ней и с собой…
— Это так и будет… — уверенно сказала Дарья Николаевна.
— Дай-то Бог! — воскликнул он.
— А теперь расскажи мне все, что она тебе говорила, но по возможности слово в слово, без утайки, я ведь знаю, что она мне достаточно почистила бока и перемыла косточки, так что в этом отношении ты меня не удивишь и не огорчишь…
Глеб Алексеевич, действительно, не упустив ни одной подробности, целиком передал Дарье Николаевне беседу свою с Глафирой Петровной Салтыковой. Иванова слушала внимательно, и лишь в тех местах, которые касались ее, чуть заметная, нервная судорога губ выдавала ее волнение.
— Это ничего, старуха обойдется… — небрежно сказала она после того, как Салтыков кончил.
— Ты думаешь? — бросил он на нее умоляющий взгляд.
— Я уверена, да и что же она может поделать…
— Я не скрою от тебя, что тетушка имеет в Москве большие связи, она даже пользуется некоторым влиянием в Петербурге…
Он остановился. Дарья Николаевна вскинула на него гордый взгляд.
— Что могут поделать ее связи и влияние против брака взрослого человека с независимой девушкой-сиротой…
— Так-то оно так, но люди злы…
— На злых надо быть злыми…
— А все-таки было бы лучше, если бы все обошлось мирком да ладком… — тихо проговорил Салтыков.
— Да оно верно так и будет… Похорохорится твоя генеральша, да и в кусты… Помяни мое слово…
— Хорошо бы это, ах как хорошо…
— Посмотрю я на тебя, Глебушка, какой ты трусишка, а еще мужчина, офицер… Стыдись…
— Это не трусость, Донечка, я просто не люблю свары и неприятностей, я враг всяких непрязненных столкновений с людьми…
— Ну, без этого, парень, на свете не проживешь… Однако, плюнем на это, давай-ка пить сбитень…
Дарья Николаевна захлопала в ладоши и отдала явившейся Фимке соответствующие приказания.
XXI
Неудачи генеральши
Не прошло и недели, как случилось обстоятельство, окончательно убедившее Глеба Алексеевича не только в практической сметке, но прямо прозорливости и уме его невесты — Дарьи Николаевны Ивановой. Он постепенно за неделю убедился, что она права в том, что тетушка-генеральша «похорохорится, похорохорится, да и в кусты», по образному выражению Дарьи Николаевны, так как никаких ни с какой стороны не было заметно враждебных действий, и даже при встрече с родственниками, он видел только их соболезнующие лица, насмешливые улыбки, но не слыхал ни одного резкого, неприятного слова по его и его невесты адресу: о его предполагаемом браке точно не знали или не хотели знать — последнее, судя по выражению лиц родственников и даже просто знакомых, было правильнее.
Но того, что случилось в один прекрасный день, когда он сидел в столовой с Дарьей Николаевной и держал на руках моток шерсти, которую последняя усердно сматывала на клубок, Глеб Алексеевич положительно не ожидал. Среди царившей в доме тишины оба они услыхали страшный грохот въехавшего и остановившегося у крыльца экипажа.
Глеб Алексеевич даже вздрогнул, а Дарья Николаевна со свойственной ей резкостью, воскликнула:
— Кого это черти во двор занесли… Верно по ошибке вкатили, ко мне некому…
Вбежавашая почти в ту же минуту Фимка рассеяла их недоумение и, лучше сказать, повергла их в еще большее.
