— Не мечите бисера перед свиньями, да не попрут его ногами! — вспомнилось ему.
В этот-то будуар и прошла Дарья Николаевна. Она стала ходить из угла в угол, но думы ее были все еще всецело сосредоточены на Глафире Петровне.
— Нет, теперь умрет… Может сегодня пришлют сказать, а может завтра, приехав к ней, в живых ее не застану.
Мысль ее перенеслась на мужа и на Фимку, которая, как она знала, находилась в его кабинете.
— Эта доканает! — вслух подумала она с выражением злобного удовольствия на ее красивом лице, становившемся при таком выражении почти страшным, именно благодаря этой красоте линий, с ним далеко не гармонирующей.
«Однако, довольно с них, намиловались, чай», — решила она, и подойдя к сонетке, сильно дернула ее.
— Опять пятно на переднике, — накинулась Дарья Николаевна на вошедшую горничную, и полновесная пощечина свалила с ног миловидную блондинку Катю — так звали служанку.
Последняя не пикнула, быстро поднялась на ноги и стояла в ожидании приказания или еще другой пощечины.
— Позвать сюда Фимку! — крикнула Салтыкова. — Пошла вон, перемени передник.
Катя не заставила себе повторять приказания и быстро выскочила из комнаты. Дарья Николаевна уселась на диван. Не прошло нескольких минут, как в будуар вошла Фимка, которую остальная прислуга величала в глаза Афимьей Тихоновной, а за глаза «Дашуткиной-приспешницей», а за последнее время «барской барыней».
— Ну, костлявый-то наш, что там делает?
— Читали мне книжку и потом разговаривали…
— Читал. Что он тебе читал?
— Да я, признаться, поняла-то, барыня Дарья Миколаевна, из пятого в десятое, про любовь что-то…
— Про любовь, — усмехнулась Салтыкова. — Ишь ведь, на ладан дышет, а про любовь…
— А разговаривали что?
— Да так, из пустого в порожнее переливали…
— Ой ли, не хитришь ли, девка; смотри, коли я тебя к нему допустила занимать его, так каждоминутно могу и за косу вытащить, да на конюшню, зарок-то не бить тебя и нарушить можно, да и сама бить не стану, прикажу, слово-то свое, пожалуй, и сдержу.
— Ваша барская воля, — произнесла почтительно Фимка, но при этом так сверкнула глазами на Дарью Николаевну, что та сразу понизила тон.
— Что моя воля по всем, это я с измальства знаю, да и тебе это ведомо. Я напредки говорю только. Ты тоже не очень ублажай его да ходи за ним. Нужен он нам до поры до времени, а там — хоть и в могилу самый раз. Я к тому говорю, может мысль в твою башку запала, его вызволить и самой барыней сделаться, так ты этого не дождешься.
— И в мыслях этого нет у меня, Дарья Миколаевна, кажись, не вам бы говорить, душу свою для вас не жалею, а вы ни весть, что думаете…
— Ну, пошла, поехала, душу… В нас, вон мужики гутарят, в бабах, и души нет, так, пар один, как в кошках, — засмеялась Салтыкова.
— Перед богом-то и нам, бабам, отвечать надо будет, — как бы про себя, тихо сказала Фимка.
Дарья Николаевна не слыхала или сделала вид, что не слышит этого замечания.
— А старая-то карга все живет! — переменила она разговор.
— Еще протянет…
— Типун тебе на язык… Я ей сегодня бултыхнула-таки, в склянке-то всего на донышке снадобья осталось…
— Да ведь он так и говорил, что своею, как бы, смертью умрет…
— Говорил, говорил, — передразнила ее Салтыкова, — своею как бы смертью; да скоро ли? Вот уже два года я с нею, подлою, маюсь… Кажется своими бы руками задушила ее, а ластюсь, улыбки строю… Надоело…
— Да ведь и богата же она!
— Завещание писать хочет. — Ну!
— Сегодня говорила, мне бриллианты да камни самоцветные отказывает… Говорит на сто тысяч.
— Расщедрилась…
— Именно… Через неделю назначила… Мне велела беспременно быть при этом… Чай, недели-то не проживет…
— А слаба?
— Хуже не надо… Третий день ног не таскает, лежит…
— А дохтур лечит?
— Лечит-то лечит, только я надысь его спрашиваю: что и как?
— Что же он?
— Да говорит: «В толк я эту болезнь не возьму, вероятно, старческая немочь».
— Угадал в точку! — усмехнулась Фимка.
— А отчего же у нее жажда такая? — это я-то спрашиваю, для отвода глаз.
— Ну?
— А это, говорит, от желудка… Угадал, нечего сказать, мастер своего дела. Я чуть ему в лицо не фыркнула…
Дарья Николаевна замолчала и сидела, задумчиво глядя на стоявшую перед нею Фимку.
— Вот теперь и задача, — произнесла она.
— Протянет ли неделю? — догадалась «Дашуткина-приспешница».
— Коли дотянет, так все пропало… Даром только потратилась.
— Навряд протянет, — утешала ее Фимка.
— На днях я ей последнее волью… Авось скорей подействует.
— Я поспрошаю его…
— Поспрошай… Сегодня же сбегай… Ты ведь рада-радешенька милого дружка повидать… — не удержалась, чтобы ядовито не заметить Салтыкова.
— Я хоть и не пойду, ваша барская воля, — отвечала Фимка.
— Иди, иди, опять ощетинилась… Вот недотрога стала, видать сейчас, что «барская барыня», слова нельзя сказать…
— Я что же, я ничего…
— То-то ничего… Ступай себе… Барина ублажай… Пусть последнее-то время покуражится… Тоже скоро за тетушкой отправится… Веселей вместе-то им будет… Ха-ха-ха! — залилась злобным смехом Салтыкова.
В глазах Фимки блеснул на мгновенье огонек злобы, но она, видимо, сдержала хотевшее сорваться с языка слово.
— Так я пойду туда, — сдавленным шепотом произнесла она.
— Иди, иди… Поспешай… Фимка вышла.
IV
Душегубица
Несмотря на то, что вернувшаяся Фимка в тот же вечер обнадежила Дарью Николаевну, что тетушка Глафира Петровна не протянет и недели, даже, если ей не дать остатков зелья, Салтыкова при посещении генеральши на другой день, хотя и нашла ее слабой, но, видимо, сильный организм старухи упорно боролся со смертью, защищая от нее каждое мгновение жизни. Старушка в начале визита бодро вела беседу со своей ненаглядной Донечкой и лишь несколько времени спустя впала в полузабытье. Жажда продолжала одолевать ее, и Дарья Николаевна два раза давала ей пить холодный сбитень, но удержалась вливать в него, находившееся у нее в руках, снадобье.
Прошло пять дней, а Глафира Петровна была все в том же положении; даже были часы, когда она казалась бодрее. В один из этих дней, совершенно смущенная неуспехом своего страшного дела, Дарья Николаевна влила остатки зелья в поданное Глафире Петровне питье, но и это оказалось безрезультатным.
