— Род князей Шестовых окончился со смертью моего покойного батюшки, — сурово поглядела она не него, — мои братья Дмитрий и Александр были князьями только бумагам, первый женился на какой-то польской жидовке, прижил с ней двух дочерей, из которых младшая умерла чуть не накануне своей свадьбы с каким-то докторишкой, а старшая сослана в каторжную работу за отравление брата Александра и его третьей жены. Достойная племянница достойных этой смерти дяди и теки.
— Она тоже уже умерла, — добавил Гиршфельд.
— И слава Богу, — кинула графиня.
— Второй, Александр, — отвечала она, — при посредстве двух жен породнился чуть не со всеми московскими лабазниками и, наконец, женился в третий раз на женщине, назвать которую ее настоящим именем я даже не решаюсь и которая вместе с ним сделалась жертвою своей племянницы — дочери польской жидовки. Какое же отношение могу иметь я к этому новому, чуждому для меня, испозоренному по судам роду князей Шестовых.
Варвара Павловна взглянула на него в упор.
— Но представитель этого рода по мужской линии жив, ваш племянник…
Она не дала ему договорить.
— У меня нет племянников! — злобно крикнула она. — Сын этой авантюристки — un bâtard!
Она даже задохнулась от волнения, но вскоре оправилась.
— Если ваше дело касается этого князя, — иронически подчеркнула она последнее слово, то я… то мы можем кончить нашу беседу… А впрочем, я дала слово князю Сергию вас выслушать. Продолжайте, я слушаю…
— Князь Владимир Александрович, осторожно, почтительно опустив голову, начал Николай Леопольдович, — по бумагам считается законным сыном и князем. Я состою уже давно его поверенным, но его жизнь, в особенности за последнее время, его неимоверные траты денег заставляют меня опасаться, что если его родственники не положат этому предел просьбою отдать его под опеку за расточительность, он может в скором времени оказаться нищим и, не привыкнув ни к какому труду, не получив почти никакого образования, может дойти до преступления.
Последнее слово он подчеркнул, исподлобья поглядел на графиню. Та слушала совершенно спокойно.
— Я решил, жалея князя и охраняя честь его рода от еще большого позора, передать все это вашему сиятельству, не зная, что ваше сиятельство, в силу не бывших до сих пор мне известными семейных отношений, не признаете его вашим родственников. Повторяю, не зная этого, я и решился просить ваше сиятельство принять участие в князе, которое может выразиться просьбою об учреждении над ним опеки. Прошение об этом у меня уже изготовлено и вашему сиятельству стоило бы только подписать его. Относительно же того, что доводы мои о положении дел князя не голословны, я могу представить вашему сиятельству доказательства.
Николай Леопольдович замолчал. Графиня несколько времени молча продолжала смотреть на него, как бы ожидая продолжения.
— Все? — наконец спросила она.
— Все-с, — поспешил ответить Николай Леопольдович.
— Я принуждена вас поблагодарить за заботу о чести фамилии, которую носил мой покойный батюшка, хотя, признаться, не понимаю причин такой заботливости с вашей стороны, но я все-таки остаюсь при своем мнении: никакого князя Шестова я не только племянником, но даже отдаленным родственником не признаю, а потому до судьбы его мне нет никакого дела. Если он растратит свое состояние, не буду жалеть — большая часть этого состояния составилась от продажи братом Александром своего титула, если же он дойдет до преступлений, в таком случае будет лишь достойным сыном своей матери.
В голосе старой графини звучала непримиримая злоба. Николай Леопольдович понял, что дело его проиграно, но вместе с тем и удивился подробностям, которые знала Варвара Павловна о жизни всех непризнаваемых ею ее родных.
Ее приживалки видимо знали свое дело.
Графиня встала, давая этим знать, что аудиенция окончена. Гиршфельд поспешил откланяться.
II
Главноуправляющий
Совершенно расстроенный тем, что личное свиданье с графиней Варварой Павловной, для получения которого им было потрачено столько трудов, усилий и времени, не привело ни к каким результатам, сошел Гиршфельд в обширную швейцарскую.
— Благополучно ли-с? — осведомился бравый страж-швейцар, подавая ему шинель.
В ожидании получения красненькой на чай, какую сумму давал ему Николай Леопольдович в свои первые визиты, швейцар невольно входил в его интересы.
— Какой благополучно, ничего не добился! — сунул Гиршфельд ему в руку ассигнацию.
— И напрасно вы лично их сиятельство беспокоите, они у нас ндравные — вам бы обратиться к Владиславу Казимировичу…
— Это к главноуправляющему?
— Точно так! — ухмыльнулся швейцар. — Именно что главный потому что все по ихнему делается, что не захочет — умел их сиятельству в душу влезть.
— И ты думаешь, что через него можно кое-что сделать?
— На все что хотите уговорит — примеры бывали, точно глаза их сиятельству отведет и все по ихнему делается.
— А где он живет?
— Здесь же, в главном флигеле…
— Теперь дома?
— Кажется, что дома… Лошадей им не подавали. Из парадного бы я видел.
Не теряя золотого времени, Николай Леопольдович вышел к подъезду, жестом остановил хотевшего подать лошадей кучера и перешел через двор, к стовшему в стороне большому флигелю, на массивно-дубовой парадной двери которого была привинчена медная доска с надписью: «Владислав Казимирович Савицкий».
Гиршфельд позвонил.
— Как прикажете доложить? — осведомился отворивший дверь лакей.
Николай Леопольдович подал ему свою визитную карточку.
— Пожалуйте в залу! — распахнул двери лакей из прихожей.
Меблировка и убранство, как залы, так видневшихся далее комнат, были роскошны и современны, — только блестевший как зеркало паркет был видимо старинной работы и гармонировал один с глубокими амбразурами огромных окон, к которым как-то даже совсем не шли модные легкие драпри.
— Просят в кабинет! — доложил вернувшийся вскоре лакей и повел Гиршфельда через амфиладу комнат.
Обширный кабинет, в который вступил Николай Леопольдович, был убран в духе кабинетов современных дельцов. Всюду бросалась в глаза блестящая и роскошная, но видимо показная деловитость. Гиршфельд при этой знакомой ему родной обстановке почувствовал себя, как рыба в воде, и непоколебимая надежда, что именно здесь все может устроиться, утвердилась сразу в его уме.
При входе Гиршфельда, из-за огромного, стоящего посреди комнаты, письменного стола, поднялась высокая фигура хозяина, прервавшего, видимо, какую-то письменную работу, так как стол был буквально завален бумагами и конторскими книгами, а посередине лежала неоконченная рукопись.
