Тот послушно сел.
— Вы говорили мне не раз, что ваше искреннее желание состоит в том, чтобы жить вместе с Агнессой Михайловной, под одной крышей, так сказать maritalement?
— О, да, да, но, увы, я должен, кажется, навсегда отказаться от этой мысли!
Владимир было просиял, но тотчас снова омрачился.
— Она ни за что не согласится; не далее как нынче утром она мне не позволила даже говорить об этом.
— Ну мне-то позволит, — уверенно ответил Николай Леопольдович.
Тот испуганно посмотрел на него.
— Не бойтесь, — продолжал Гиршфельд, — и верьте, что все, что я сделаю, будет сделано к вашей пользе и к вашему счастью. Сидите здесь, много через час я привезу ее сюда, к жене, она лично изъявит вас согласие и вы отсюда же поедете нанимать вашу общую квартиру.
Николай Леопольдович говорил об этом так спокойно, как о совершившемся факте. Это спокойствие сообщилось и князю.
— Если только это случится, то такие услуги не забываются до гроба, — вскочил он и бросился обнимать Гиршфельда.
— Так я еду!
— Поезжайте! — несколько упавшим голосом произнес Владимир.
В его взгляде на Николая Леопольдовича отразились страх и надежда. Гиршфельд внимательно посмотрел на него.
— До свиданья, до скорого! — пожал он ему руку.
«Однако, он не на шутку ее любит, это серьезно! — думал он дорогой к Боровиковым. — Что может сделать умная женщина! Кутилу, развратника, менявшего женщин как перчатки, привязать к себе, как собаку! Теперь он всецело в ее руках! Она может сделать его счастливым, если любит на самом деле, или погубит окончательно, если играет только в любовь, но во всяком случае относительно его она — сила. Это надо принять к сведению».
Владимир, между тем, перешел в гостиную, где Стефания Павловна стала занимать его разговором, расспрашивать о столичных удовольствиях.
На дворе стоял конец октября — начало сезона.
Князь отвечал ей невпопад, находясь в состоянии пугливого ожидания. Стук каждого подъезжавшего к дому экипажа (квартира Гиршфельда была на первом этаже) заставлял его нервно вздрагивать.
IV
Гнездышко
Кроме «интересного положения» Агнессы Михайловны, в семье Боровиковых, за описываемое нами время, случилось еще довольно крупное происшествие. Константин Боровиков влюбился и, вопреки желанию своей матери, вступил в брак с некоей некрасивой, но удалой и разбитной барыней, Ольгой Александровной Мосовой. Мечты Марьи Викентьевны о невесте для своего сына с миллионным приданым, таким образом, были разрушены.
Мосова, ставшая Боровиковой, была бедна, жила в последнее время литературным заработком, получая, кроме того, ежемесячное пособие от литературного фонда, в количестве двадцати пяти рублей. Происхождение этого пособия таково: за несколько месяцев перед свадьбой Мосовой и Боровикова, кружок петербургских литераторов и драматургов проводил до могилы одного из своих довольно известных собратьев. С покойным писателем и драматургом жила несколько лет, как это принято называть, в гражданском браке Ольга Александровна и имела от него ребенка — девочку. По смерти ее сожителя, имевшего свою законную семью, от которой он уже давно жил отдельно, все его имущество перешло, конечно, к последней, так как завещание им оставлено не было, сама же Ольга Александровна и ее малютка-дочь остались без всяких средств к жизни. Такое положение, оставшихся после покойного, близких ему лиц, подало многим из литераторов, собравшихся отдать последний долг своему собрату, мысль о возможности принятия содержания и воспитания ребенка на средства фонда. Слово, в данном случае к счастью, быстро перешло в дело, и энергичные хлопоты увенчались успехом. Литературный фонд назначил ребенку умершего литератора пособие в размере двадцати пяти рублей в месяц. Злые языки, намекая на это обстоятельство, говорили, что Боровиков получил вместе и жену, и «литературное наследство». Сплетни относительно Мосовой шли еще далее, не говоря уже о том, что уверяли, что будто бы все ее рассказы и сценки, помещаемые изредка в газетах и журналах, принадлежали не ей, а ее покойному сожителю; рассказывали совершенно уверенным тоном, что она еще ранее, нежели сойтись с литератором, была замужем, что муж ее жив — называли даже фамилию: Елкин — и что она вышла заведомо от живого мужа. На сколько это было справедливо — судить не нам, тем более, что все это мало касается нити нашего повествования. Под свежим впечатлением своих разрушенных надежд и всех этих слухов Марья Викентьевна ходила мрачнее тучи. Это, однако, не помешало ей принять явившегося Николая Леопольдовича с распростертыми объятиями.
Был седьмой час в начале, дома сидели только она, да Агнесса Михайловна. Барышни гуляли, а для завсегдатаев не наступило еще время.
— Вот одолжили, что вспомнили и заехали, — рассыпалась Марья Викентьевна перед Гиршфельдом, не зная где и усадить его.
— А я к вам по делу, и по серьезному делу, — заговорил он, после обычных приветствий, опускаясь в кресло.
Марья Викентьевна вопросительно уставилась на него.
— Являюсь к вам ходатаем по поручению, или лучше сказать без всякого поручения, за князя Владимира Александровича.
Лицо Боровиковой вытянулось, а услыхавшая конец этой фразы входившая в гостиную Агнесса Михайловна даже остановилась в дверях.
— И к вам тоже! С вами я даже буду ссориться! — поднялся ей на встречу Гиршфельд и подал руку.
Мать и дочь многозначительно переглянулись.
— В чем же дело? — почти разом спросили они, усаживаясь на диван.
Они немного отправились от первого смущения и даже насильственно улыбались.
— Дело в том, что романы хорошо писать, полезно иногда и проделывать в жизни, но тянуть, как написанные, так и жизненные одинаково вредно, первые потому, что покосится на автора и редактор, и издатель, да и публике наскучит, а вторые потому, что не знаешь как обернется; вдруг одному действующему лицу надоест — «любить под дулом револьвера», — подчеркнул Николай Леопольдович и лукаво улыбнувшись, взглянул на Агнессу Михайловну.
Та сперва покраснела, насколько ей позволяла это косметика, а потом побледнела. Мамаша как-то растерянно улыбалась и смотрела на Гиршфельда с видом утопающего, ищущего за что ухватиться.
— Что вы хотите этим сказать? — через силу произнесла дочь. — Значит князь…
— Ничего не значит, милая барынька, — не дал он ей договорить: — князь теперь сидит у меня и у него наверное душа не на месте, а сердце и подавно, так вы его у него давно сдвинули…
И мать, и дочь весело улыбнулись.
— Я высказал это в смысле предупреждения, заботясь о вашем же, милая барынька, будущем… Мне известно все до малейших подробностей, князь вырос на моих глазах и считает меня своим единственным другом. И он не ошибается, да и это не могло бы быть иначе, я как родной был принят в дом его матери и из одного чувства благодарности обязан был бы перенести свои симпатии с покойной на ее единственного и любимого сына! Иначе я бы оскорбил ее дорогую для меня память. Кроме того я люблю князя и лично… Повторяю, я знаю все. Поймите, все, все…
