«Спросить, завести разговор — это значит навязываться!» — отогнала она от себя мелькнувшую было мысль.
Да это и не входило в ее расчеты.
Явное предпочтение, отданное ей кому-нибудь из окружающих ее поклонников, хотя бы даже Князеву, должно несомненно произвести на Виктора впечатление и ускорить развязку. Все это мгновенно пронеслось в ее голове.
— Извольте, я исполню вашу просьбу, не интересуясь вызвавшей причиной, но это только для вас! — подчеркнула она последние слова и протянула ему руку.
Он почтительно поцеловал ее.
— Еще одно маленькое условьице — сделайте так, чтобы князь Гарин первый заметил это.
Она пристально посмотрела на него.
«Неужели мы оба случайно действуем против Виктора! — подумала она. — Тем лучше!»
Николай Леопольдович уехал.
— Дерзайте! — лаконически выразил он Князеву результат своего зондирования почвы.
Александр Алексеевич прибодрился, приосанился, стал даже меньше пить и зачастил с визитами к Пальм-Швейцарской. Мрачное настроение князя Виктора Васильевича имело свои солидные основания. Более месяца со дня приезда матери он почти ежедневно давал себе слово серьезно переговорить с ней о своем браке с Александрой Яковлевной, но как только оставался наедине с княгиней, у него не повертывался язык. Если бы вопрос шел только о согласии Зои Александровны на этот, хотя, конечно, по ее мнению, безумный и несчастный брак, он бы давно испросил это согласие и добился бы его, хотя непременно ценою многих сцен и истерик.
Унизительное несомненно для его матери условие, поставленное Пальм-Швейцарской, чтобы первая ехала к ней лично просить ее руки для сына — сковывало ему язык. Он знал хорошо свою мать, знал ее родовую гордость, непреклонность в вопросах этикета, почти панический страх перед мнением того общества, в котором она вращалась. Согласие свое на брак сына она могла дать ему, но в глазах общества этот его неравный брак мог считаться совершенным вопреки ее воле. Ее прощение сына и его жены могло быть истолковано лишь как великодушное с ее стороны признание совершившегося печального факта. Ее самолюбие было в известной степени ограждено от тяжелого удара. Инициатива же самой княгини в деле брака ее сына с актрисой и ее бывшей камеристкой не могла остаться без огласки. Свет заклеймит ее за чудовищное унижение. Так, несомненно, должна была рассуждать его мать.
Не выберет ли она скорее смерть своего единственного сына, нежели бесчестие своего рода и имени? Вот вопрос? Кто знает, как она разрешит его? Между тем угроза самоубийством — единственное средство добиться ее согласия, а в случае ее отказа — оно и единственный, на самом деле, исход в его положении. Влачить же далее такую жизнь, как теперь, он был не в силах, — видеть горячо любимую женщину при ее настоящей обстановке, под нахальными взорами первых встречных, в атмосфере двухсмысленных острот и анекдотов, прозрачных намеков и предложений — пытка, которую он переносил в течении нескольких лет, становилась для него положительно невыносимой. Разговор с матерью ставил, таким образом, на карту его жизнь, а жить ему еще хотелось, тем более, что он считал себя любимым своим кумиром.
Он медлил.
Появление в салонах Александры Яковлевны Князева, на которого она прежде, казалось, не обращала никакого внимания, в роли счастливого поклонника, видимо пользующегося взаимностью, конечно, ему первому бросилось в глаза и больно защемило его сердце.
Пальм-Швейцарская не ошиблась — Виктор решил объясниться с матерью и стал постепенно ее к этому подготавливать. К Князеву же, с которым он прежде был даже дружен, он стал питать непримиримую ненависть. Ему казалось, что тот глумится над ним, говорит с ним покровительственным тоном счастливого соперника. Николай Леопольдович тем временем не дремал и подливал масло в огонь.
— Сашка-то наш, кажется, у «божественной» в большом фаворе? — вставил он в разговоре, затащив к себе Гарина поужинать после театра.
Князь вспыхнул.
— Не знаю! — сквозь зубы отвечал он.
— Сам хвастается, говорит, стоит лишь мне сделать предложение и баста… Да я еще подумаю…
— Он… негодяй… — прохрипел Виктор. — Я, кажется, кончу тем, что поставлю его на барьер.
— Это, извините, князь, не умно… Поучить его следует, чтобы он за чужими невестами не бегал и победами, вероятно даже воображаемыми, над ними не хвастал, но становиться вам с ним на барьер не резон. Кто он такой? Темная личность… Если я держу его у себя, то я адвокат: при нашей профессии со всеми брататься приходится. Наш ведь брат — та же кокотка.
— Как же его поучить? — недоумевал Виктор. — Избить?
— Да, помять поосновательнее, только, конечно, не собственноручно — руки только замараете…
Князь продолжал глядеть на него вопросительно.
— Мало ли у вас кучеров и лакеев, по трешнику в зубы и готово дело, — продолжал развивать свою мысль Гиршфельд. — Пригласить поужинать на острова, подпоить его, да где-нибудь на возвратном пути, хоть в Александровском или Петровском парке, и поучить… Будто бы на всех напали…
«А что если мать откажет, да он после моей смерти на самом деле на ней женится», — неотступно засела в голове князя Виктора мысль.
Она холодила ему кровь. План Николая Леопольдовича ему пришелся по душе.
— Поговорите с Дмитрием Вячеславовичем, он тоже против него большой зуб имеет. Мое же мнение — поучить надо! — закончил Гиршфельд.
Зуб Дмитрия Вячеславовича Неведомого против Князева был устроен тем же Николаем Леопольдовичем. Последний под честным словом не говорить ничего Князеву, рассказал ему почти тоже самое, что говорил Александру Алексеевичу в дороге про Неведомого. Дмитрий Вячеславович, который видел в доносе Князева на себя долю правды, чего не знал сам Гиршфельд, и обязанный тоже честным словом, да кроме того и скрытный по природе, молчал, но затаил против своего бывшего друга страшную злобу. Князев, по известной нам причине, тоже был с ним более чем холоден. Друзья стали врагами.
Гарин, по совету Николая Леопольдовича, столковался с Неведомым, и они решились проучить их общего врага.
Через несколько дней ранним утром какими-то неизвестными людьми был доставлен в квартиру Гиршфельда полузамерзший, избитый Князев, находившийся в бессознательном состоянии.
«Поучили» его видимо «основательно».
Николай Леопольдович распорядился, оказав возможную домашнюю помощь и приведя в чувство, отправить его с первым отходящим из Петербурга поездом в Москву, попросив сопровождать его в отдельном купе Неведомого.
Тот согласился.
По прибытии в Белокаменную, он поместил его в Марьинскую больницу, где Александр Алексеевич, протянув две недели, умер.
Дело о растрате денег Князевым, как опекуном князя Шестова, за смертью последнего до вручения ему указа о сдаче дел, было прекращено опекой.
