За благополучный исход для дела, возбужденного по доносам князя Владимира и барона Розена, Гиршфельд был покоен, хотя дело это, по собранным им сведениям, все еще находилось в рассмотрении прокурорского надзора. Тревожила его полученная прокурором жалоба Луганского, о чем он узнал тоже стороной, хотя по ней еще не приступали к производству следствия.
Смерть Князева, являвшегося и в этом деле для него опасным свидетелем, была очень и очень кстати. Барон Розен не преминул, впрочем, написать на Николая Леопольдовича новый донос, обвиняя его в убийстве Князева, но дело было устроено слишком чисто, чтобы Гиршфельда это обеспокоило.
Когда ему передали об этом, он только улыбнулся.
XV
Примиренье
Положение князя Владимира Александровича Шестова было ужасно. После окружавшей его роскоши, после безумных и бессчетных трат, после отсутствия самого понятия о возможности отказа себе в чем либо, он очутился почти нищим, с любимой им женщиной на руках, сыном этой женщины и тремя его и ее детьми. Третий ребенок, мальчик, родился через год после окончательного расчета с Гиршфельдом. Пять тысяч, полученные от последнего Шестовым, были прожиты им менее чем в два месяца. Приступлено было к продаже и залогу вещей, и наконец была продана вся роскошная обстановка квартиры, и князь с Зыковой и детьми переехали в меблированный дом на Пушкинской улице, заняв сперва два прекрасно обставленных номера. В квартире в переулке, параллельном Николаевской улице, они продержались около года, в дорогих номерах три месяца, а уже когда пришлось тащить к благодетелям-жидам носильное платье и белье, они перебрались в «маленькие номера», как называются в этом меблированном доме более дешевые помещения, лишенные некоторых присущих остальным удобств. Как это обыкновенно бывает, переход от роскоши к почти безусловной нищете совершался для них незаметно. Разорение было слишком неожиданное, чтобы князь и Агнесса Михайловна могли сразу в него поверить и принять меры к сохранению хотя ничтожных крох из полученных пяти тысяч и из вырученной от продажи мебели и вещей весьма солидной суммы. Им все казалось, что это только временное затруднение, что не нынче, завтра они снова будут в прежнем положении — надо только переждать.
Князь Владимир, как мы знаем, был не только не умен, а прямо «недалек» и совершенно непрактичен. Непрактичностью же отличалась и Агнесса Михайловна, привыкшая жить сперва за спиной матери, потом мужа, а затем князя. Отказывать себе в чем-либо, пока в кармане звучала хотя какая-нибудь возможность, она не могла. Кроме того, они оба, повторяю, не верили до самого конца в свое разорение. В этой мысли их поддерживали окружающие.
Стоит только разыскать пропавшего Князева, и суд заставит его дать отчет по опеке и сдать остальные капиталы, тогда вы снова богатые люди. Конечно, не то что прежде, но все-таки будете себе жить да поживать припеваючи. Так говорили Охотников, Кашин и «дедушка» Милашевич. Они действовали с расчетом, им всем была на руку продолжающаяся открытая жизнь Шестова и Зыковой. Было где провести весело время, было где перехватить деньжонок.
Адольф Адольфович Розен шел далее — он утешал князя, что суд возвратит ему все состояние, прямо, по его мнению, украденное Гиршфельдом. Вопрос только во времени. Время, между тем, шло.
Наступил, как мы видели, момент, когда им пришлось перебраться в «маленькие номера» и жить с детьми и необходимой при последних прислугой на пятьдесят рублей в месяц, выдаваемых опекуном. Сомнения в возможности выигрыша дела против Гиршфельда, особенно после полученного известия о смерти Князева, напали на Шестова и Зыкову.
Князь Владимир отправился к Николаю Леопольдовичу, но не был им принят. Надо заметить, что Шестов, промотав пять тысяч, обратился к Гиршфельду с письмом, прося ссудить ему десять тысяч рублей до разыскания его опекуна, но получил категорический отказ.
Взбешенный этим, князь написал тогда же Николаю Леопольдовичу второе, уже дерзкое письмо, в котором объявил, что окончательно разрывает с ним всякое знакомство и постарается упечь его в Сибирь, где таким, как он, самое подходящее место. Этим разрывом Шестова с Николаем Леопольдовичем воспользовался барон Розен и продиктовал князю донос на Гиршфельда, который и был послан прокурору. Барон выдал за это своему опекаемому не в зачет сто рублей, конечно из опекунских сумм.
Николай Леопольдович распорядился не принимать ни князя Шестова, ни Зыкову, а последней написал даже письмо. В нем он выражал сожаление, что она, вопреки его ожидания, не могла удержать князя от нанесения ему оскорблений и от писания на него кляуз, хотя он никогда ни к князю, ни к ней не чувствовал ничего, кроме искреннего расположения, которое, он надеется, доказал на деле и даже хотел, как и обещал ей, быть к услугам ее и князя на будущее время, но что теперь, после совершившегося инцидента, он в праве считать себя освобожденным от всяких нравственных обязательств не только по отношению к князю (об этом не может быть и речи), но даже и по отношению к ней.
Агнесса Михайловна, все еще продолжавшая верить в Гиршфельда, напала на князя, что из-за него они потеряли человека, который всегда мог оказать им существенную поддержку. В особенности доставалось от нее Шестову, когда положение их совершенно определилось, т. е. когда у них не оставалось уже ничего. По ее же настоянию он сделал свой неудачный визит Николаю Леопольдовичу.
— Не принял! — сообщил грустно князь, возвратившись в номер.
— Я этого ожидала, — затараторила Агнесса Михайловна, — да иначе и не могло случиться. Облаял человека ни за что, ни про что, и думаешь, что он тебе сейчас: милости просим! Нет, походи, да покланяйся.
Шестов уныло опустил голову.
— Я пойду сама, силой ворвусь к нему и выпрошу у него за тебя, дурака, прощение! — добавила она после некоторой паузы и стала одеваться.
Князь молчал.
Зыкова оказалась счастливее. Она встретила Николая Леопольдовича, спускавшегося из подъезда.
— Ради Бога, на одну минуту, — остановила она его уже на тротуаре.
— Что вам угодно? — холодно произнес он.
— Я к вам, простите вы, ради Христа, Владимира и меня!
— Вас? Вас мне не в чем прощать…
— Его простите, ведь он волосы на себе рвет; этот проклятый подучил его и письмо написать, — врала она, — и прошение.
— Да зачем вдруг понадобилось князю мое прощение? — в упор спросил он ее.
— Как зачем? — смешалась она. — У нас теперь на вас только одна и надежда, ведь мы почти с голода умираем; жить нечем.
Николай Леопольдович окинул ее с головы до ног. Помятая шляпка, легкая драповая тальма, несмотря на стоявшие морозы, стоптанные калоши красноречиво подтверждали сказанное ею. Тиршфельд смягчился. Надо, впрочем, заметить, что главной причиной этого «смягчения» была мелькнувшая в его голове мысль, что князь Шестов, находящийся теперь в черном теле, может быть ему полезен, как для более быстрого прекращения им же и его опекуном затеянного против него дела, так и как свидетель по делу Луганского.
