Такая мысль ни разу не приходила ему в голову со дня его ареста. Угнетенный в одиночестве воспоминаниями прошлого ум отказывался работать. Ему необходимо нужен был совет опытного человека, ободряющее слово, а он, оторванный от всех, предоставленный лишь самому себе и своим гнетущим воспоминаниям был лишен этого и все более и более падал духом. Жена не могла придать ему бодрости, она сама только жаловалась и плакала. Николай Николаевич понял это, а потому и решил во что бы то ни стало повидаться с ним, что, как мы видели, и исполнил.
— На законном основании! — продолжал повторять Гиршфельд, сидя у себя в камере.
«Да и на самом деле, чего я трушу? — начал рассуждать он. — Если они меня арестовали, то это далеко не доказывает, что против меня собраны сильные доказательства. Это просто с их стороны произвол. Бороться против него нельзя и глупо, но из за того, что они нанесли сильный удар еще не следует, что за ними обеспечена полная победа, что надо дать им эту победу и бессильно опустив руки, ждать окончательного поражения».
Он приободрился.
— Арефьев прав! Стыдно, надо быть мужчиной!
Он встал и начал бодро и быстро ходить по камере.
«Хорошо еще, что я за это время не дал ни одного показания, а то действительно мог черт знает чего напутать и погубить себя и других!» — думал он.
Действительно, он, не смотря на неоднократные вызовы его к судебному следователю, упорно молчал и не отвечал ни на один предложенный ему вопрос. Это обстоятельство было причиной того, что следствие тянулось так долго. Он начал припоминать обстоятельства дела Шестова и Луганского, взводимые на него ими обвинения и на каждый пункт их находил в своем уме совершенно естественные, — так, по крайней мере, казалось ему — оправдывающие его опровержения, основанные даже на документальных данных — письмах, расписках, нотариальных актах.
«Конечно, это дело чисто гражданское! Арефьев опять прав!» — решил он в уме и сел писать письмо жене.
В нем он просил ее прийти к нему на свидание в первый же установленный для них день по получении письма, привезти и передать через контору книги из его библиотеки. Затем следовал длинный перечень книг: законов и юридических сочинений. Стефания Павловна показала письмо уже вновь освобожденному на поруки Николая Николаевичу и просила его отобрать книги.
— За ум взялся, наконец-то! — проворчал он и стал исполнять ее просьбу.
— Я его нынче совсем не узнала, такой бодрый, веселый, молодцом стал! — сообщила она Арефьеву, вернувшись со свидания с мужем.
— Не даром же я более недели из-за этого под замком сидел, — с гордостью заявил он.
Гиршфельд горячо, между тем, принялся за свое дело, стал писать следователю обширные заявления, указывал новых свидетелей, просил о передопросе уже допрошенных, давал подробные показания. Следствие пошло быстрее. Дело по обвинению его в оскорблении должностных лиц при исполнении ими обязанностей службы поступило уже в суд. Гиршфельд получил обвинительный акт и через несколько времени появился на скамье подсудимых перед судом без участии присяжных заседателей. Виновным он себя не признал, объяснив, что он был в крайне взволнованном состоянии, дошедшем до болезненного припадка, и ничего не помнит. Защитника он иметь отказался. Суд приговорил его на три месяца в тюрьму. Он подал обширную жалобу в судебную палату. Палата, рассмотрев ее, смягчила ему наказание, и постановила заключить его в тюрьму на два месяца. Приговор этот, постановлено было, в исполнение не приводить вперед до окончания главного о нем дела.
Николай Леопольдович написал и подал жалобу в сенат. Приговор судебной палаты не смутил его: он не терял бодрости.
Такое расположение духа, хотя и находящегося в заключении Гиршфельда, не могло остаться без влияния на его сообщников и клевретов, гулявших на свободе — будущих подсудимых и свидетелей. Они тоже приободрились и стали смелее глядеть на неизвестное будущее.
Кашин, Охотников, «дедушка» Милашевич, не говоря уже о князе Шестове и Зыковой, бывших при Стефании Павловне почти безотлучно, стали часто по вечерам собираться к ней, играли в карты, выпивали, закусывали и слушали ободряющие речи Николая Николаевича Арефьева.
О возможном неудачном исходе дела никто и не помышлял, хотя мысль о прекращении его судебного палатою, в чем почти ручался Арефьев, была оставлена по той весьма простой причине, что обвинительный акт был уже ею утвержден и выдан подсудимым.
— Оправдают, несомненно оправдают! — говорил Николай Николаевич.
Вся компания, кроме Стефании Павловны, хором, на разные лады повторяла эти уверения, спорила до слез с высказывавшими противоположное мнение и держала пари.
Одна Стефания Павловна задумывалась если не о своей — жен всегда оправдывают, сказал ей Николай Николаевич, — то о судьбе ее мужа. Кроме уверения Арефьева в невозможности ее обвинения, она чувствовала сама, что она тут ни в чем неповинна, и это сознание действовало на нее успокоительно.
«Если его сошлют, надо будет ехать с ним! Как же бросить его! Ведь все же он мне нужен», — рассуждала она сама с собой.
«И зачем только я тогда опять сошлась с ним?» — мелькала у нее мысль.
«Ехать с детьми в невесть какую даль!» — ужасалась она.
«Положим, они уже не маленькие!» — старалась она сама себя успокоить.
На Николая Леопольдовича вручение ему обвинительного акта нельзя сказать чтобы не подействовало. Он снова начал трусить, хотя всеми силами старался себя подбадривать. Жена передала ему успокоительное на этот счет мнение Николая Николаевича.
При вручении обвинительного акта Гиршфельда заявил, что он просил назначить ему казненного защитника.
— Разве вы не изберете сами? — удивился товарищ председателя.
— У меня нет для этого никаких средств, я положительно разорен, почти нищий! — деланно грустным тоном отвечал он.
Товарищ председателя незаметно улыбнулся.
— Хорошо-с, — ответил он, — суд сделает распоряжение.
Упорное настойчивое уверение а неимении никаких средств, о чем он несколько раз повторял в своих заявлениях и показаниях следователю, Гиршфельд считал лучшим доказательством своей правоты при обвинении в корыстном незаконном ведении им миллионных дел.
Ему был назначен защитником один из выдающихся петербургских присяжных поверенных. Николай Леопольдович при первом же свиданьи с ним обещал, в случае своего оправдания и признания действительными закладной и арендного договора на именья Луганского, уплатить ему десять тысяч рублей.
— Я могу вам дать расписку, — заметил он.
— К чему! Я вам верю и, кроме того, расписка ваша для меня бесполезна, так как по ней я, защищавший вас по назначению от суда, требовать с вас не буду иметь права… — отвечал адвокат и перевел разговор на обстоятельства дела.
— Все-таки будет лучше стараться! — думал Николай Леопольдович по его уходе.
