— Я сегодня заслужил вполне этот поцелуй… — сказал он, присаживаясь на кушетку.
Она вопросительно поглядела на него.
— Когда я говорил, что буду всегда стоять на страже твоих интересов — это была не фраза. Вот доказательство.
Он подал княгине похищенное им со стола покойного князя письмо княжны Лиды.
Резолюция на этом письме, написанная рукою князя, была следующая:
«Выдать не в зачет завещанного в приданое сто тысяч».
— Я не понимаю! — сказала она, пробежавши письмо и надпись.
— Если бы это письмо найдено было при всех, то хотя оно юридически не обязательно, но сто тысяч, во избежание пересудов и неприятных толков, пришлось бы выдать.
Княгиня, видимо, поняла, и лицо ее озарилось довольной улыбкой.
Она приподнялась с кушетки, обняла его за шею и звонко поцеловала в губы.
— Теперь же будущая госпожа Шатова может удовольствоваться завещанными ей двумя стами тысяч, если только завещание признают действительным.
— То есть как признают действительным? Разве может быть иначе?
— Это покажет вскрытие и следствие. Если признают, что князь покончил с собой сам, что он не был жертвой случайности или преступления, то завещание его, как самоубийцы, недействительно.
— А как же я? — встрепенула она.
— Для тебя-то это безразлично. По завещанию ты получаешь в пожизненное владение Шестово и в собственность капитал в пятьсот тысяч рублей. Доходы же с других имений и с капитала свыше миллиона рублей в государственных бумагах остаются неприкосновенными до совершеннолетия князя Владимира, так как именья и капитал завещаны ему. Опекуншей над сыном назначаешься ты и обязана эти доходы обращать только в государственные бумаги. Шестово после твоей смерти переходит в собственность князя Владимира. По закону же, если завещание будет признано недействительным, ты получаешь свою вдовью часть из имении и капиталов и становишься естественною онекуншей твоего сына — это выйдет много больше и лучше. С уничтожением завещания потеряет княжна Лидия — двести тысяч, а княжна Маргарита библиотеку. Последнюю ей можно и подарить! — усмехнулся он.
Она весело улыбнулась.
— Тебе необходимо будет взять поверенного… — продолжал он.
— Кто же, как не ты, будешь моим поверенным! — снова обняла его она.
Он поцеловал ее.
— Письмо это я уберу к себе подальше, — сказал он, пряча письмо княжны Лиды в карман.
— Ты хочешь сохранить его?
— Нет, конечно уничтожу.
В это время послышался звон колокольцев въезжавшего во двор экипажа.
— Надо идти! — сказал он, освобождаясь от ее объятий и подарив ее прощальным поцелуем.
Он сошел вниз.
На губах его играла торжествующая улыбка.
Приехал судебный следователь, Сергей Павлович Карамышев.
Гиршфельд застал уже его в зале, беседующим со становым и доктором.
Поодаль от них стоял, смотря в окно, фельдшер, призванный для предстоящего вскрытия.
— А княгиня? — обратился к нему Карамьгшев, пожимая руку.
— Я только что сейчас справлялся, она еще не оправилась от обморока и лежит у себя наверху, — отвечал он.
— Жаль Александра Павловича, хороший был человек, и какое совпадение: оба брата один за другим! — соболезновал Карамышев.
— Приступим, господа, чем золотое время терять, печалью не поможешь! — продолжал он и направился в кабинет.
Август Карлович высказал ему свое предположение, что князь отравился или отравлен сильным приемом опиума.
Составив протокол наружного осмотра трупа и всего кабинета, судебный следователь взял рюмку.
— А где же самый опиум? — обратился он к Голю.
Последний взял с письменного стола пузырек коричневого стекла с ярлыком, на котором было написано: Tinctura opii, и подал его следователю.
Тот приобщил его к рюмке в качестве вещественных доказательств, опечатав их своею печатью.
Труп был раздет, внесен в залу и положен на приготовленный стол.
Вскрытие началось.
Предположение доктора оправдалось: князь умер от приема сильной дозы опиума.
Открытым оставался вопрос: сам ли отравился князь, или же был отравлен другим лицом?
Наступило время обеда, к которому вышла Зинаида Павловна — печальная, молчаливая.
Труп князя обмыли, одели и положили на стол.
Из залы доносилось уже монотонное чтение псалтыря.
Тотчас после обеда была отслужена панихида.
Карамышев решил вечером же приступить к допросу свидетелей. Гиршфельд предложил для этого свое помещение.
После панихиды была допрошена княгиня и вся домашняя прислуга, но в их показаниях не оказалось ничего существенного, или хотя бы мало-мальски разъясняющего это темное дело.
— Кто давал князю лекарство? — спросил судебный следователь княжеского камердинера Якова.
— Я-с! — отвечал тот.
— По сколько капель?
— Сперва по три, некоторое время по четыре, за последний же месяц по пяти.
— Расскажи, как и когда ты приготовлял лекарство!
— Во время общего обеда я стелил постель его сиятельству, наливал полрюмки воды и капал лекарство, которое и ставил на столик перед отоманкой около свечки, зажигал ее и затем уже опускал шторы.
— Знал ли ты, что это лекарство ядовито и опасно для жизни, если принять его более предписанного врачом?
— Знал-с. Мне об этом сколько раз и Август Карлович, и их сиятельство говорили.
— Не случалось ли тебе капнуть лишнюю каплю?
— Несколько раз случалось.
— Что же ты тогда делал?
— Я выливал лекарство в песочницу, вытирал начисто рюмку и начинал снова.
— Сколько капель налил ты князю вчера?
— Пять-с.
— Не ошибался?
— Нет-с, вчера с первого раза.
— Верно? Говори правду!
— Как перед Господом!
— Твердо, значит, помнишь?
— Твердо, как сейчас помню!
— Приготовив постель и лекарство, ты дожидался князя в кабинете?
— Да-с.
— Никуда не отлучался?
— Летом я носил на террасу трубку, которую их сиятельство изволили курить после обеда перед сном на вольном воздухе.
— Вчера носил тоже?
— Носил-с.
— Дверь кабинета оставлял открытой?
