Ласковое и приветливое отношение к горбуну со стороны своей питомицы было для Арины Тимофеевны, по ее собственному выражению, острым ножем.
В описываемое нами время горбун чаще и дольше бывал у Белоярцевых, так как обе старые барышни сильно хворали и услуга его, заключавшаяся в беготне за лекарствами в город и в других надобностях, требовалась более настоятельно.
Он даже иногда оставался ночевать на Васильевском острове, так как жил от дома Белоярцевых очень далеко, на другом конце города, в сторожке Таврического сада, у сторожа Пахомыча.
Последний тоже через горбуна посещал Якова Михайловича и Арину Тимофеевну, благоволившую к отставному солдату и часто поившую его кофейком.
Одного не могла простить старуха Пахомычу, зачем он связался с «горбатым чертом».
Она нередко даже возбуждала за кофеем этот вопрос, но Пахомыч отделывался общими фразами.
— Он ничего парень, убогий человек, куда же ему идти… Лавки у меня не отлежит, а есть, почитай, ничего не ест, да и дома-то он, одна заря вгонит, а другая выгонит.
Затем Пахомыч всегда переводил разговор на «божественное», до которого была большая охотница Арина Тимофеевна.
Марья Андреевна тоже очень благоволила к старику, за что Пахомыч платил ей положительным обожанием.
Надо было видеть, каким взглядом смотрел он на нее, чтобы прочитать в его глазах чуть ли не молитвенное настроение в присутствии «ангела-барышни», как звал ее Пахомыч.
Этот-то горбун и вошел в спальню графа Казимира Нарцисовича, зная, что его сиятельства нет дома, как раз в то самое время, когда Яков Михайлов стоял как очарованный, держа в руке золотой медальон с поразившим его миниатюрой красавицы.
Обернувшись на шум шагов вошедшего в комнату горбуна только на минуту, Яков снова устремился на миниатюру.
— Вот краля, так краля! — воскликнул он.
Горбун подошел ближе.
— Где, где? — с любопытством спросил он.
По сластолюбию и склонности к прекрасному полу, он не только не уступал своему приятелю, но далеко превосходил его.
Сладострастие иронией судьбы часто в сильной степени отпускается природой ее пасынкам — физическим уродам.
— А вот погляди, брат, баба на отличку… — подал ему медальон с миниатюрой Яков Михайлов.
Горбун взглянул и даже присел.
— Ишь, проняло… — заметил его приятель. Яков, однако, ошибся.
Удивление горбуна при виде миниатюры красавицы, матери графа Свенторжецкого, относилось совсем не к красоте нарисованной женщины, а к сходству, которое вызвало в его уме целый рой воспоминаний далекого прошлого.
— Откуда у тебя это? — дрожащим от волнения голосом спросил горбун.
— Вестимо не мое, а его сиятельства, умываться изволили, видно, позабыли, впервой это с ними случилось, на шее-то у них я видел его, думаю образ, ан не то… Я и тогда думал, не нашей он веры, а образ носит, чудно показалось мне, вот-те образ… Зазноба верно какая ни на есть, а баба первосортная…
— А, может, мать… — сказал горбун.
— Все может быть… Поклеп на человека взвести не долго… — согласился Яков.
Горбун внимательно продолжал рассматривать миниатюру.
— Она, она, в этом нельзя сомневаться, вот и родинка на щеке… То-то я смотрю на него и думаю… Где я видел его? На кого он похож?.. Ан вон что… — шептал он себе под нос.
— Ты чего там бормочешь?.. — спросил Яков Михайлов.
— Я, ничего, я так… — оторопел застигнутый врасплох в своих размышлениях вслух горбун.
— Ворожишь, что ли? — засмеялся Яков.
— Ворожи, не ворожи, такую не приворожишь… — отшутился, в свою очередь, горбун.
Яков Михайлов взял из его рук медальон и бережно отнес его в кабинет и положил на графский письменный стол.
Горбун не более как с четверть часа пробыл еще в доме Белоярцевых, отговорившись неотложным делом.
На рысях, насколько ему позволила его фигура, побежал он на другой конец Петербурга, в Таврический дворец.
На ходу он продолжал громко рассуждать сам с собою.
— Вот так штука!.. Вот он кто молодчик-то… Граф… Ну, дела… Кажись, здесь пахнет не малой поживой… В самом худшем случае перепадет малая толика…
В рассуждениях подобного рода он не заметил пройденного длинного пути и чуть не пробежал мимо ворот Таврического сада.
— Вот удивится Пахомыч… — буркнул он себе под нос, входя в них и направляясь к сторожке.
Пахомыч был в ней, углубленный в починку своей старой солдатской шинели.
При входе горбуна он только мельком взглянул на него, но не оставил своей работы.
Горбун скорее упал, нежели сел на лавку.
Только теперь почувствовал он усталость от пройденного им далекого пути.
Несколько времени он тяжело дышал, исподлобья, по всегдашней своей привычке, поглядывая на Пахомыча.
— Принес я тебе весточку, так весточку… — наконец, начал он.
Пахомыч поднял голову от работы.
— Граф-то этот, постоялец старух Белоярцовых…
— Ну?
— Как думаешь, кто он?
— А мне как то ведать?.. Граф… — заметил Пахомыч.
— Такой ж он, брат, граф, как и мы, грешные…
— Как так?
— Да так, он сын твоей сестры, Катерины, а тебе племянник.
Пахомыч выронил иглу и даже шинель скатилась с его колен на пол.
— Что ты несуразное брешешь!.. — воскликнул он.
— Пес брешет, а не я! — взвизгнул горбун. — Помнишь, барин, Петр Александрович, возил Катерину в иностранные земли?..
— Ну…
— Там с нее патрет списали махонький такой… Она еще его нам показывала… Помнишь?
— Помню.
— Ну, так этот патрет самый, как есть в золоте и на золотой цепочке, граф-то этот, постоялец Белоярцевых, на шее носит…
Пахомыч побледнел.
— А ты откуда это знаешь?
— Сам, собственными глазами, сегодня этот патрет видел, в руках держал…
— Как так?
Горбун рассказал все виденное и слышанное им от Якова Михайлова.
— А может он к нему каким ни на есть другим манером попал… аль ты обознался…
— Обознаться не мог! — снова завизжал горбун. — Потому рассмотрел его дотошно. Родинка на щеке Катерины и та на патрете в сохранности… Вот что!.. И с какого же резона чужой человек ее патрет на груди, вместо образа или ладанки, носить будет?..
— Пожалуй, оно и так! — согласился Пахомыч.
— Да ты видел его, графа-то?
