— Мельком…
— А я не мельком… сколько разов видел… Думаю, на кого он похож? Ан, на Катерину… Как ноне посмотрел ее патрет, как есть вылитый…
— Может оно и так, только ты его не замай, пусть графом будет, нам-то что…
Горбун некоторое время молчал, как бы что-то обдумывая. Пахомыч с тревогой смотрел на него.
— Оно, конечно, нам-то что, это ты правильно… — наконец заметил он.
Пахомыч вздохнул свободно.
— Я только так тебе рассказал… Все-таки сердце-то твое должно радоваться… Племянник родной в графьях состоит… дочь барышня барышней… — продолжал горбун.
Пахомыч не отвечал. Видно было, как по его челу бродили не радостные мысли. Рассказ горбуна воскресил в его памяти далекое тяжелое прошлое, которое он силился забыть и за последнее время стал почти преуспевать в этом. Теперь картины этого прошлого одна за другой, вереницей пронеслись перед его духовным взором. Он сидел неподвижно на лавке, с глазами, устремленными в пространство.
Горбун, посидев еще несколько минут, не вступая в дальнейший разговор со своим сожителем, взял шапку и вышел из сторожки.
Пахомыч остался один. Перед ним, повторяем, восстало далекое прошлое. Вспомнил он свою сестру Екатерину Пахомовну, — он да она только и были у матери, — он уж в казачках служил при отце Петра Александровича Корсакова, когда она на свет появилась, лет на одиннадцать старше ее был.
И в кого она такая пригожая да нежная уродилась, говорили на дворне, что в барина, красив был Александр Афанасьевич, в портретной-то его портрет висел, так совсем Катерина и на самом деле в него вылитая.
Мать-то их в ключницах ходила, а отец был конюхом, не долго после рождения дочки пожил, лошадь его под себя подмяла и копытами грудь продавила.
Отдан он был в Москву вскоре в учение к парикмахеру. На побывку в деревню приезжал, а затем лет через пять и совсем из ученья вышел, при молодом барине Петре Александровиче в парикмахерах служил.
Лет с пяти все ладно было, да как-то ненароком обрезал барина-то, рассвирепел страсть, в солдаты сдал.
Катька-то тогда по одиннадцатому году осталась, мать с год как умерла, сирота значит. Девочка-картинка, не только вся дворня, все приезжие господа заглядывались.
Пошел Андрей Пахомыч под красную шапку, служить царице, кровь проливать. Было это при блаженной памяти Елизавете Алексеевне. Последние годки царствовала. С немцем война была. Наши их город Берлин заняли, да там и сидели хозяевами.
Контужен был перед тем Пахомыч в левую ногу, и теперь волочит ее. В лазарете поволялся и в чистую вышел. Домой пришел, барин Петр Александрович ласково таково встретил, зла не помнил, Катерина-то Пахомовна, его сестра, в барских барынях всем домом заправляла и сынишка у ней Осип по второму году, да дочь Аннушка, по третьему месяцу.
Барин в ней и в детях души не чаял; только порой запивал люто. Стал снова Пахомыч парикмахером при барине, на прежнем положении, только теперь брил-то с оглядкою, не порезать как бы неровен час.
На дворне «горбун» появился — барская забава, известно, и сестра евонная красавица-девушка, косы русые, длинные, сама кровь с молоком, взглянет — рублем подарит.
Защемила она сердце отставного солдата.
Спит и видит и во сне, и наяву Пахомыч, как бы эту «кралечку» за себя взять, честным пирком да за свадебку.
Брат-то горбун в согласии, родителей у них не было, на погосте лежали давно, только как к барину приступиться — этого никак Андрей Пахомыч не придумает.
Совсем было уже решился, а тут беда стряслась, вспомнить страшно. Пахомыч и теперь вздрогнул всем телом, сидя в своей сторожке при этом воспоминании.
XIV
Мститель
Вздрогнул и испуганно огляделся Пахомыч на убогие стены своей сторожки. Холодный пот выступил на его лбу. Тяжело легли на сердце роковые воспоминания.
Сестра Екатерина Пахомовна ему представляется вся в крови. На неистовый крик, раздавшийся из кабинета барина, прибежал он туда. Точно сердце чуяло.
Лежит она, голубка, на ковре навзничь, а кровь из груди белой, рубашка-то разорвана была, фонтаном хлещет.
А барин, Петр Александрович, стоит над ней с охотничьим ножем. С ножа кровь капает. Пьян дюже он в этот день был, а теперь трезвехонек. Глядит, уставился на Катерину. Та только стонет, тихо так, жалостно.
И теперь отдается этот стон в ушах Пахомыча.
— Барин, барин, что это! — воскликнул он, увидев эту страшную картину.
Как бросится ему в ноги барин и слезами залился горючими.
— Убил, убил я мою кралечку ненаглядную, окаянный я, нет мне прощения… Страшно мне, Андрей, на себя руки наложить. Покончи со мной за сестру твою неповинную, за кровь пролитую отплати кровью.
Подает ему барин нож, что в руке держал.
— Прирежь меня, как пса смердящего!
Пахомыч отступил даже. А Петр Александрович так ревмя и ревет, заливается. Жалко Пахомычу стало барина.
Катерина же стонать перестала.
В комнату народ набрался… Успел только Пахомыч сказать барину:
— Нож-то бросьте, ну его.
Бросил Петр Александрович нож на ковер, встал с колен и в угол кабинета пошел, да там и сел, склонив голову. Пахомыч наклонился над раненой. Дотронулся до руки ее. Могильным холодом на него повеяло.
«Кончилась… Не воротишь ведь ее», — мелкнуло в голове Пахомыча.
На барина он взглянул: сидит, как каменный, не шелохнется и голова повисла на грудь, как у мертвого. Жаль стало ему вдруг Петра Александровича и словно сорвались с языка несуразные.
Поклеп взвел на покойницу.
— Ишь, шалая девка, зарезалась…
Ну, известно, брату поверили. Сначала пошел говор по дому, что дело барина, и потом порешили, что сама с собой прикончила.
— Да и ништо ей… — говорили многие, — зазналася…
Известно, не любили барскую барыню. Подняли покойницу, обрядили, честь честью…
На утро барин очухался… Призвал в кабинет Пахомыча. Запер дверь на ключ, в ноги поклонился…
— Честь ты спас, — говорит, — моего имени… Век не забуду твоей милости… Детей ее, Осю и Анюту, награжу, все состояние оставлю им… Бумагу, вот оправлюсь немного, напишу… А тебя, хочешь, на волю отпущу, сколько хочешь тыщ дам на обзаведение…
Отказался Пахомыч и от воли, и от денег. Коли простил тебя, барин, так простил, а продавать жизнь сестры не приходится…
— Честный, хороший ты человек, Андрей, — сказал барин и отпустил его из кабинета.
Становой, известно, приехал, в кабинет его барин повел, вышел оттуда куроцап такой веселый да радостный, сел в тарантас, только звон пошел малиновый.
