Аббат его не удерживал. Казимир Нарцисович прямо от него поехал к Ирене.
XVIII
Мечты горбуна
От Ирены Станиславовны Казимир Нарцисович возвращался с роковым ящиком, в котором хранилась смертоносная игла. Вид его был сосредоточенно озабоченный.
Он вынес снова от визита к этой женщине впечатление всепоглощающего очарования, но теперь к нему примешалась значительная доза страха. Он был поражен сатанинским хладнокровием этой красавицы.
Казалось, природа, снабдив ее всеми соблазнительными прелестями слабой половины человеческого рода, наделила ее отрицательной добродетелью сильной — мужеством преступления.
И странное дело, очаровательная женственность этого «злодея в юбке», как называл ее сам граф Свенторжецкий еще после визита, во время которого она с таким дьявольским спокойствием подписала смертный приговор Зинаиды Владимировны Похвисневой, смягчала ужас ее преступности, облекала самое задуманное ею злодеяние в почти привлекательную форму.
Это свойство ее мягкой гармоничной речи, невинной прелестной улыбки на тех устах, из которых выходили слова, имеющие роковой смысл, слова, при других условиях способные поднять от ужаса волосы на голове слушателя, и казавшиеся в ее присутствии увлекательною соловьиною песнью — были действительно адское свойство.
Так и только именно так должен был действовать искуситель, чтобы заставить наших прародителей пожертвовать блаженством райской жизни.
Казимир Нарцисович припоминал дорогою то почти наивное выражение лица Ирены, тот вкрадчивый, до истомы доводящий голос, когда она, передавая орудие смерти соперницы, подробно объяснила ему лучший способ его употребления. Она, оказалась, знала по этой части более его.
Ранение сонной артерии иглою могло и не причинить моментальной смерти даже при пробитой насквозь шее человека.
Это орудие действительно только покрытое жидкостью из находившейся в том же ящичке миниатюрной скляночки. Для употребления ее там же находилась и маленькая кисточка с ручкой из слоновой кости.
Жидкость эта была знаменитым «ядом Борджиа», состав которого не открыт до сих пор.
Яд входил в незаметные для простого глаза поры стальной иглы и тогда ранение иглой было безусловно смертельно.
Иглу надо было помазать жидкостью за сутки до употребления в дело.
Все эти холодящие душу подробности убийства передала графу Свенторжецкому с адским спокойствием и ангельскою улыбкою Ирена Оленина.
Она не сказала ему только того, что ящичек со смертоносной иглой, который лежал у него в кармане, она получила от аббата Грубера, что игла эта сохранилась в руках ордена иезуитов со времени папы Александра VI, бывшего из фамилии Борджиа, и унесла бесследно уже много жертв, так или иначе неугодных этой фамилии, а затем и иезуитам.
Казимир Нарцисович ехал к себе и по временам вздрагивал от воспоминаний этой беседы с Иреной Станиславовной.
Первое лицо, которое встретил граф по приезде домой, после отворившего ему дверь камердинера, был горбун.
В уме графа мелькнула мысль взять именно его в свои сообщники по задуманному им кровавому делу.
Он велел ему зайти в кабинет, где и сообщил, что через несколько дней переезжает в «замок мальтийских рыцарей».
— Ты ко мне так через недельку понаведайся, у меня будет к тебе дело.
— Рад всем служит вашему сиятельству.
— Такое дело, что можешь бросить свое шатание по чужим углам, заживешь домком в сытости, в довольстве, даже в богатстве…
Рот горбуна расползся до самых ушей в блаженной улыбке при такой картине его будущности.
Зеленовато-желтые клыки вылезли совершенно наружу.
— Жизни не пожалею за вас, ваше сиятельство, за благодетеля.
Горбун особенно усердно всегда титуловал графа.
— Ну, вот докажи же мне свою преданность делом… — милостивым тоном сказал Казимир Нарцисович.
— И докажу, ваше сиятельство, вот как докажу.
— А я в долгу не останусь… Озолочу… — заметил граф. — Только дело тяжелое, страшное, — добавил граф. — Решишься ли?
— За легкое-то да простое так не награждают. А решиться, отчего не решиться, ведь не человека убивать…
Граф вздрогнул.
— Зачем убивать… А с мертвым придется иметь дело, похоронить…
В голове Казимира Нарцисовича вдруг, мгновенно, как это часто бывает, создался план убийства Зинаиды Владимировны, со всеми мельчайшими подробностями.
— Мертвецов я не боюсь… Не кусаются, — оскалился горбун.
— Так заходи. Вот тебе маленький задаток.
Граф сунул в руку горбуна довольно значительную пачку ассигнаций, вынув ее из кармана без счета.
В том же кармане он ощупал и данный ему Иреной ящичек.
— За что жалуете… Я и так вами много доволен, — взвизгнул горбун, опуская полученные ассигнации в карман.
Лицо его снова исказилось отвратительной улыбкой.
— Так до свидания, на новоселье.
— До свиданья, ваше сиятельство.
Горбун отвесил почти земной поклон и вышел.
Граф осторожно вынул из кармана ящичек и запер его в шифоньерку.
Через два дня он уже переселился в свое новое помещение на Садовой.
День его выезда совпал с днем смерти старшей сестры Белоярцевой — Елизаветы Спиридоновны.
Вторая, Надежда Спиридоновна, пережила сестру только несколькими днями; на другой день ее похорон она тоже отдала душу Богу.
Марья Андреевна окончательно осиротела.
Ее нянька, Арина Тимофеевна, тоже почти с месяц как лежала в постели.
Марья Андреевна ухаживала за ней и днем и ночью, но старушка, видимо, таяла, как догорающая свеча.
По завещанию сестер Белоярцевых, дом со всем находящимся в нем имуществом, и деньги, скопленные старушками, достались Маше.
Вся крепостная прислуга была отпущена на волю.
Первый воспользовался предоставленной свободой Яков Михайлов, перешедший на службу к графу Свенторжецкому.
Казимир Нарцисович был очень доволен, так как за время жизни у Белоярцевых, успел привыкнуть к этому камердинеру, знавшему его привычки и успевшему приноровиться к характеру барина.
Остальная прислуга также разошлась по другим местам.
При Марье Андреевне осталась одна старуха Афимья, большая приятельница горбуна.
Последний почти безвыходно находился в доме и сделался, ввиду болезни Арины Тимофеевны, за отсутствием прислуги, необходимым человеком.
Он продолжал посматривать на «красавицу-барышню», как он звал Марью Андреевну, масляно-плотоядными глазами, но та, под впечатлением обрушившего на нее горя и опасения за исход болезни любимой няни, не замечала этого, как не замечала и некоторой фамильярности обращения с ней, которую стал позволять себе горбун.
