Лета дамы опеределить было трудно. Быть может, она была средних лет, а, быть может, и старой женщиной.
Ее лицо было сплошь покрыто густым слоем притираний, делавшим ее очень схожей с восковою куклою.
Одевалась она в яркие и пестрые цвета.
Все обращали на нее невольное внимание, черненькая же девочка оставалась в тени.
Изредка разве кто, заметив взгляд ее черных, вспыхивающих фосфорическим блеском глаз, скажет бывало:
— Ишь, какая востроглазая!
Виктор Павлович был даже несколько знаком с накрашенной дамой, которую звали Цецилия Сигизмундовна Родзевич.
Худенькая, черненькая девочка была ее племянница, дочь ее умершего брата — Ирена.
Познакомил его с ними его товарищ по пансиону, артиллерийский офицер Григорий Романович Эберс.
Оленин, однако, ограничился лишь, так называемым, шапочным знакомством, и прошло около двух лет, как потерял из виду и тетку и племянницу.
Тем более была поразительна встреча с ними.
Виктор Павлович гулял под руку с тем же Эберсом. Вдруг последний толкнул его локтем.
— Смотри, Родзевич!
Их давно не было видно. Оленин посмотрел и положительно обомлел.
Рядом с ничуть не изменившейся Цецилией Сигизмундовной шла величественною поступью высокая, стройная девушка, красавица в полном смысле этого слова.
Мы уже слабым пером набросали портрет Ирены Станиславовны, а потому произведенное ею впечатление на молодого гвардейского капитана более чем понятно, если прибавить, что в то время молодой девушке недавно пошел семнадцатый год и она была тем только что распустившимся пышным цветком, который невольно ласкает взгляд и возбуждает нервы своим тонким ароматом.
Эберс вывел его из оцепенения и подвел к Родзевич. Знакомство возобновилось.
Надо ли говорить, что Виктор Павлович уже теперь не только не ограничился одними поклонами, а стал искать всякого случая встречи с «крашенной» теткой, как называл он мысленно Цецилию Сигизмундовну, и с очаровательной Иреной.
При посредстве того же Эберса, он через несколько времени получил приглашение в дом к Родзевич.
Они занимали более чем скромную квартиру на второй линии Васильевского острова.
Квартира была убрана с претензиями на роскошь, на ту показную убогую роскошь, которая производит впечатление худо прикрытой нищеты, и вызывает более жалости, нежели нищенские обстановки бедняков.
Начиная со сплошь заплатанного казакина прислуживавшего лакея, но казакина, украшенного гербовыми пуговицами, и кончая до невозможности вылинявшим ковром, покрывавшим пол маленькой гостиной, и разбитой глиняной статуи, стоявшей на облезлой тумбе — все до малейших мелочей этой грустной обстановки указывало на присутствие голода при наличности большого аппетита.
Ирена Станиславовна была, на фоне этой квартиры, похожа на сказочную владетельную принцессу, временно одетую в лохмотья.
Такое, как припомнил теперь Оленин, произвела она на него впечатление при первом приеме у себя.
Когда она вышла в эту маленькую и разрушающуюся гостиную, то ему показалось, что он сидит в царских палатах, среди утонченной роскоши, блеска золота и чудной игры драгоценных камней.
Она способна была скрасить всякую обстановку, как та сказочная принцесса, которая носила свои лохмотья, казавшиеся на ней королевской порфирой.
Он не обратил внимания на смешные приседанья, которыми встретила и проводила его Цецилия Сигизмундовна, и лишь во второй или третий раз ему бросился в глаза ее домашний костюм.
Он резко отличался от тех, которые она носила, выходя из дома; весь черного цвета, он состоял из ряски с кожанным кушаком иполумантии с какой-то странной формы белым крестом на плечах.
Он обратился за разъяснением к Ирен.
— Тетя — мальтийка… — просто сказала молодая девушка.
— Мальтийка?.. — недоумевающе-вопросительным взглядом окинул он красавицу.
Это слово было для него непонятным.
Ирена Станиславовна в кратких словах объяснила ему историю мальтийского ордена и сообщила, что ее брат Владислав новициат этого же ордена, то есть готовится принять звание рыцаря.
— Где же теперь ваш брат? — спросил Оленин.
— Я не могу наверное сказать вам, или в Риме, или же на Мальте… Он давно не писал ни мне, ни тете…
Виктор Павлович залюбовался на дымку грусти, которая искренно, или притворно заволокла чудные глаза его собеседницы.
— Я тоже посвящу себя этому ордену… — томно заметила Ирена.
— Вы?
— Да, я. Чему вы так удивились?.. Для меня нет ничего в жизни… Посвятить себя Богу — мое единственное и постоянное желание.
Она подняла глаза к небу.
— Как для вас ничего… для вас… в жизни… все… — взволнованно заговорил Оленин.
— Что же это все? — усмехнулась она углом своего прелестного рта.
— То есть как что… все?.. Все, что вы хотите…
— О, я хочу многого… недостижимого…
— Для вас достижимо все.
— Вы думаете?
— Я в этом уверен… С вашей поражающей красотой…
— Поражающей… — улыбнулась она.
— Именно поражающей… — пылко перебил он ее. — Вам стоит только пожелать.
— И все будет, как по волшебству… Ну, это сомнительно… Я слишком много желаю и… слишком мало имею… — медленно произнесла она, презрительным взглядом окинув окружающую ее обстановку.
— Да кто же бы отказался исполнить ваше малейшее желание, если бы даже оно стоило ему жизни!.. — восторженно воскликнул Оленин.
— Вы большой энтузиаст и фантазер!.. — подарила она его очаровательной улыбкой.
С каждым свиданием он терял голову. Прирожденная кокетка играла с ним, как кошка с мышью.
Он видел, впрочем, что это его восторженное поклонение далеко не противно очаровавшей его красавице, но все же оставался только в области намеков на свое чувство, не решаясь на прямое объяснение.
Ирена Станиславовна, даря его благосклонными улыбками, искусно держала его на таком почтительном отдалении, что готовое сорваться несколько раз с его губ признание он проглатывал под строгим взглядом этого красивого ребенка.
Ребенок был сильнее его — мужчины. Он, по крайней мере, считал себя таковым.
Время шло.
Он ходил как растерянный, похудел, побледнел, стал избегать товарищей. Это не укрылось от их внимания, а в особенности от внимания Григория Романовича Эберса.
Последний, к тому же, лучше всех знал причину такого состояния своего приятеля. Он заставил его высказаться и помог ему… но как помог?
