Виктор Павлович бросился в постель, разбитый нравственно и физически пережитыми треволнениями дня. Его страшно клонило ко сну, но заснуть он не мог.
Кровь еще продолжала клокотать в мозгу и кроме того, как только его одолевала дрема, готовая перейти в желанный сон, его обоняние поражал раздражающий нервы запах.
Это был запах смеси каких-то сильных духов и молодого женского тела, оставленный после себя Иреною.
Тщетно Оленин ворочался с боку на бок, ложился ничком в подушки.
Роковой запах преследовал его и отгонял, казалось, уже совсем овладевавший им сон.
Так промучился он до рассвета.
В пять часов вошел в спальню Степан будить барина, согласно отданному последним еще накануне приказанию.
К шести часам Виктору Павловичу надо было быть во дворце.
Он знал, что государь именно в этот час выходит из своей опочивальни, и хотя ему не было назначено часа, но его величество мог о нем вспомнить и счесть неаккуратным, а последнее свойство людей особенно гневило государя.
В числе рассказов, слышанных Олениным о Павле Петровиче, был следующий, обошедший все петербургские гостиные, случай, происшедший с генерал-прокурором графом Самойловым.
Он однажды опоздал приехать во дворец, и государь, выйдя, по обыкновению, в шесть часов к своим министрам, тотчас заметил, что генерал-прокурора еще не было.
Павел Петрович вынул часы и стал время от времени на них посматривать.
Прошло четверть часа, полчаса, а Самойлова все не было.
Государь подозвал к себе одного из адъютантов и приказал поставить у крыльца дворца офицера сторожить приезд генерал-прокурора и тотчас ему доложить о нем.
Граф Самойлов приехал без двадцати пяти минут семь.
Павлу Петровичу было тотчас доложено.
Он пошел к нему на встречу через несколько комнат и, встретив, как гостя, усадил и сказал:
— Теперь уж, граф, более чем половина седьмого часа, и все то, зачем вы были мне нужны, я уже сам, вместо вас, сделал и теперь вы мне не нужны. Извольте ехать обратно и приезжайте уже к вечеру, в назначенное время.
Граф был поражен этими немногими словами, как громом, и, конечно, уже в следующие дни не опаздывал.
Урок этот послужил на пользу и всем другим.
Этот рассказ вспомнил Виктор Павлович и сонный вскочил с постели, оделся с помощью Степана и, сев на поданные уже к крыльцу сани, поехал в Зимний дворец.
От дежурного адъютанта он узнал, что государь примет его перед разводом и что высочайший приказ о зачислении его в измайловский полк капитаном послан еще вчера.
Пришлось ожидать часа два.
Раний приезд его не был, однако, лишним, так как адъютант сказал ему, что о его прибытии будет сейчас же, по заведенному порядку, доложено государю.
Оленин вмешался в толпу ожидающих, как и он, приема офицеров разного рода оружия, прибывших для смены караула или развода.
Он прислушался к разговорам.
— Молодец, Чулков, в одни сутки смастерил себе новый мундир… Посмотрим, заметит ли его величество… — говорили в кучке офицеров, близ которой стоял Виктор Павлович.
— Какой Чулков? Какой мундир? — послышались вопросы, видимо, не посвященных в предмет беседы.
— Гвардейский сержант… еще совсем юноша…
— Что же с его мундиром?
— Да ничего… Вчера на разводе он стоял крайним в шеренге… Молодец, высокий, статный… Государь обратил на него внимание, до тонкости рассмотрел его мундир и даже погладил сукно, да вдруг и говорит:
— Какое прекрасное суконце! Небось, оно недешево куплено! Почем заплатил за аршин?
— По шести рублей, ваше величество! — ответил Чулков.
— О, поэтому, — подхватил государь, — весь мундир тебе дорогонько обошелся; а небось одного-то на год мундира мало?
— Конечно, мало, ваше величество, — сказал сержант, — а мундира два надобно.
— Прибавь к тому и третий, хоть подносок, — сказал государь. — Но сколько за тобою, друг мой, душ?
— Сорок.
— Сорок только! — подхватил государь. — Ну, жалок же ты мне! Как ты, бедненький, и пробиваешься еще.
Сказав это, государь отошел, а Чулков, не будь глуп, тотчас сообразил, для чего это было говорено ему и сегодня уже явился в очень хорошо сшитом мундире, но толстого сукна, и стал опять крайним в шеренге. Вот мы и соображаем, что будет… Заметит ли государь такое быстрое исполнение его желания или нет?
— Это, на самом деле, любопытно.
В другом месте несколько статских сановников толковали о небывалом до того времени награждении духовенства орденами.
Перечисляли даже духовных особ, которые были награждены орденами Андрея Первозванного, святого Александра Невского и святой Анны.
Император Павел Петрович повелел носить ордена на шее, а звезды на мантиях и рясах.
Орденом Андрея Первозванного был украшен новгородский митрополит Гавриил, святого Александра Невского — архиепископы казанский — Амвросий и псковский — Иннокентий и святой Анны — протоиерей гатчинский Исидор и Преображенский Лукьян.
Наконец, государь вышел, готовый отправиться на развод.
Военный элемент быстро исчез из приемной, отправившись к своим частям.
Павел Петрович сделал общий поклон присутствующим, сказал несколько приветливых слов и, между прочим, заметив Оленина, подошел к нему.
— Поздравляю… Приказ о зачислении в Измайловский полк отдан. Шей форму и служи верой и правдой…
— Рад стараться, ваше величество, — сказал Виктор Павлович и опустился перед государем на одно колено, как делали и все другие, с которыми разговаривал его величество.
Павел протянул ему руку, которую тот с благоговением поцеловал.
— Оставайся на разводе… выпьешь потом чарку водки… Встань…
— Благодарю покорно, ваше величество.
Приглашение остаться на разводе совершенно отвечало мыслям Оленина.
Он хотел это сделать и без приглашения, в качестве постороннего зрителя, каковых было в то время много ежедневно при разводе, так как народ собирался посмотреть на своего государя.
Виктора Павловича заинтересовала история с мундиром сержанта Чулкова и ему хотелось узнать ее окончание.
Теперь, в качестве приглашенного, он мог быть ближе к государю.
Павел Петрович вышел на площадь, перед выстроенными частями войск, и поздоровался с ними.
Громкое «здравия желаем, ваше величество», разнеслось по воздуху.
Надежды сержанта Чулкова сбылись. Государь заметил снова и его, и его новый мундир.
Он подошел К нему, потрепал по плечу и сказал:
