Он рассказал о впечатлении, произведенном на него вчерашним балом и его «царицей».
Последнее слово он подчеркнул, выразительно посмотрев на Зинаиду Владимировну.
— Кто же, по вашему мнению, была царицей вчерашнего бала? — спросила она.
— Да все та же, что была царицей всех московских балов и отравляла своим поклонникам и вашему покорному слуге сладость празднества… А вы не знаете кто это?
— Не знаю…
— Ну и дочка же у вас, ваше превосходительство, думаешь скромна, ан лукава…
— Я?! — испуганно сказала Зинаида Владимировна.
— Вы, сударыня, вы… Всех кажется, от престола до хижины, взялись с ума свести и будто за собой никакой вины не знаете…
— От престола? — переспросила Ираида Ивановна.
— Его величество, сегодня вспоминая вчерашний бал, только и говорил о Зинаиде Владимировне… Сильное впечатление произвела, сильное.
На лице Ираиды Ивановны расплылась счастливая улыбка. Зинаида Владимировна совершенно потупилась и густо покраснела.
— Я вчера и сегодня только и слышу со всех сторон при дворе… Похвиснева, да Похвиснева… А каково это моему сердцу… — засмеялся Иван Павлович, стараясь придать последнему замечанию вид шутки.
Все присутствующие тоже рассмеялись.
— А вам, ваше превосходительство, — обратился уже серьезным тоном Кутайсов к Владимиру Сергеевичу, — придется, кажется, расстаться с этим мундиром…
Он взял его за пуговицу.
— Как так?
— Его величество имеет на вас виды… По штатской послужить придется…
— Живота не пожалею своего для его величества… так и передайте государю…
— Передам, передам… Он от меня, впрочем, это всегда слышит…
— Как благодарить вас, ваше сиятельство, и не придумаю… Всем вам обязан…
— И полноте… Заслугам вашим обязаны вы, а не лицам… Государь сам ведь открыл ваши прежние заслуги… Я и никто тут не при чем…
— Все-таки…
Графа, как своего, принимали в кабинете, куда вошел лакей с докладом, что в гостиной приехали с визитом и ожидают несколько дам.
Ираида Ивановна была в нерешительности.
— Идите, идите, матушка… Я сейчас уеду, мне недосуг… — заявил Кутайсов.
Она и Зинаида Владимировна простились с графом, не забывшим облобызать их руки, и вышли.
Генерал стал раскуривать свежую трубку.
Полина улучила свободную минуту и подошла к Ивану Павловичу.
— У меня до вас просьба, граф…
— Приказание… — любезно поправил он.
— Нет, на самом деле… Мне бы хотелось доставить место в Петербурге одному молодому человеку, другу моего детства.
— Понимаю, — улыбнулся Кутайсов.
— Можно?..
— Можно… но какое место?
— Я не знаю… Какое-нибудь…
— Он служит?
— Да, здесь, под начальством дяди Сережи…
— А вам хотелось бы, чтобы он был поближе?
— Да, хотелось бы… — прошептала, вся пунцовая от волнения, молодая девушка.
— Устроим… Кто он такой?
— Осип Федорович Гречихин… Он явится к вам с прошением, на одном из уголков которого я сама напишу: «Полина».
— С этим «паролем» он получит место! — улыбнулся Иван Павлович.
— Благодарю вас! — протянула она ему руку, которую Кутайсов поцеловал.
Посидев еще несколько минут, он уехал.
III
Роман Полины
Полина, после беседы Кутайсова, минуя гостиную, где еще были гости, быстро прошла в отведенную ей с сестрою комнату, и, бросившись в постель, уткнулась головой в подушки и зарыдала.
Слезы подступали к ее горлу еще во время разговора с графом Иваном Павловичем, разговора, к которому молодая девушка готовилась с первых ее дней пребывания в Москве, но, начав его, почувствовала себя совсем неподготовленной, смутилась, и кое-как, торопясь и сбиваясь, высказала свою просьбу властному вельможе.
«Что он мог подумать о ней?» — неслось в голове молодой девушки.
«А вам хочется, чтобы он был ближе!» — звучит в ее ушах, хотя и добродушная, но все же насмешливая фраза Кутайсова.
— Боже, до чего я дошла! — шепчет молодая девушка, прерывая шепот рыданиями.
Через несколько минут, впрочем, она успокоилась.
«Что же я особенного сделала? — встала она с постели и стала рассуждать сама с собой, наскоро поправляя смятые подушки. — Попросила за товарища моего детства! Он, конечно, догадался, что я люблю Осю — так уменьшительно она называла Гречихина. — Пусть… Разве это не правда!.. Люблю, люблю… и готова сказать перед всем миром… Что тут дурного?.. Чем он виноват, что он беден? Чем он виноват, что занимает маленькое место? У его родных не было состояния, у него не было протекции… Разве это его вина? Я добыла ему протекцию… Граф сделает — он обещал… Значит, я сильно люблю его, если решилась говорить с графом… Я хотела себя проверить…»
Молодая девушка села в кресло и задумалась. Перед ней неслись картины ее детства и ранней юности.
Они с сестрой до выхода отца в отставку и переезда в Москву лишь изредка видели своих родителей, а жили в Москве у своей бабушке, матери Ираиды Ивановны, доброй старушки, теперь уже несколько лет лежавшей в могиле.
Припоминается Полине бабушкин дом у Арбатских ворот. Дом был двухэтажный, внизу помещались кухня и людская, а во втором этаже жила бабушка.
Крутая и узкая лестница вела наверх. Вот небольшая передняя, по стенам которой на лавках сидело восемь или девять видных лакеев, немолодых, одетых в синие суконные фраки, с медными гладкими пуговицами.
На столе лежала раскрытая большая книга, церковнославянской печати — Минея-Четия, как узнала потом Полина. Старый, как лунь, поседевший, лакей, приятной наружности, при входе гостей тихо приподнимался, снимал с носа очки и, положив их на книгу, почтительно кланялся.
Вот и зал, обставленный по стенам дубовыми стульями с высокими спинками. У одной из стен фортепиано, а в простенках между окон ломберные столы темно-красного дерева с медными украшениями.
В небольшой гостиной у окна в углу сидела в вольтеровских креслах старушка, одетая в тафтяный дикого цвета на вате шлафрок.
Широкий зеленый шелковый зонтик над глазами скрывал большую часть ее лица, а ноги лежали на скамеечке, обитой пестрым ковриком.
Необыкновенная восковая белизна старушки, ее худоба, тонкие черты ее лица и черные неугасимые глаза внушали к ней невольное уважение.
Старушке этой было около семидесяти лет — это и была бабушка Александра Александровна Мотовилова.
