Бедная Похвиснева очутилась между двух огней.
XII
В будуаре актрисы
В роскошно убранном, уютном будуаре, перед громадным трюмо, стояла молодая женщина лет двадцати шести, одетая в греческую тунику, ярко красного цвета, и в сандалях на миниатюрных ножках.
Брюнетка с матовым цветом лица, с тонким, строгим профилем, она и по типу, и по статной высокой фигуре подходила к своему классическому костюму.
Красавица приятным певучим голосом старательно читала наизусть стихи Расина из его трагедии «Ифигения», наблюдая в зеркало за выражением своего подвижного лица и за своими жестами.
Это была Генриетта Шевалье, изучавшая заглавную роль трагедии для своего бенефиса.
Она была так углублена в свое занятие, что не заметила, как дверь ее будуара отворилась и в нее вошел высокий, статный мужчина лет за сорок. Спокойствие, с которым он проник в это святилище артистки, куда стремились мечтами тысячи сердец петербургских театралов, доказывало, что он здесь завсегдатай, скажем более, хозяин.
Генриетта стояла спиной к двери, и только когда Иван Павлович Кутайсов — это был он — подошел к ней сзади и взял ее обеими руками за тонкую талию, она обернулась и подарила посетителя обворожительной улыбкой.
— Ах, Жан, вот кстати… Ты посмотришь, хорош ли этот костюм, который я сделала себе для роли Ифигении, а также и прослушаешь роль.
Она взяла его за подбородок своею изящной ручкой, от которой на него пахнуло целой волной восхитительных ароматов, и запечатлела на его губах звонкий поцелуй.
— Садись, — усадила Генриетта Ивана Павловича на стоявшее против зеркала канапе.
Он охватил левой рукой ее талию и усадил было к себе на колени.
— Изомнешь тунику… — вырвалась она. — хороша?
— Очень… — отвечал он, пожирая ее влюбленными глазами. — Умница, что послушалась. Этот цвет теперь любимый цвет императора, как цвет мальтийского ордена; прежде он любил зеленый — любимый цвет Нелидовой, теперь этот цвет приводит его в раздражение… Прими это во внимание при следующих костюмах. Зеленого цвета не должно быть совершенно.
— Ах, как он хорош, как хорош! — вдруг воскликнула Генриетта.
— Кто? — спросил Кутайсов и глаза его омрачились.
— Но ты, mon viecx turc, все-таки лучше, а потому не надо делать таких страшных глаз, — уже сама, не заботясь о том, что может смять тунику, примостилась она на колени к Ивану Павловичу и обвила его за шею точно выточенными из слоновой кости руками.
— Да кто же он?
— Граф Свенторжецкий.
— Не слыхал…
— И не мудрено, ты его не видал еще… Мне представил его вчера в уборной Владислав Родзевич.
— Брат Ирены… Он приехал?
— На днях. Ведь он тоже принадлежит к мальтийскому ордену.
— А… А граф… как его?..
— Свенторжецкий… Также приехал из Москвы и тоже несколько времени тому назад.
— Богат?
Артистка отрицательно покачала головой.
— Хорош, говоришь?
— Очень.
— Хорош, беден, граф… — как бы про себя, сказал Кутайсов. — Это и надо.
— Что надо? — спросила Генриета.
— Ничего, это я так, сображаю.
— Государственная тайна… Секрет, — надула губки молодая женщина и сорвавшись с колен, отошла в угол комнаты, где и села на софу.
— Чего же ты рассердилась? — тревожно спросил Кутайсов.
— У вас, — она сделала на этом слове ударение, — с некоторых пор от меня все тайны, да секреты.
— Какие тайны, какие секреты?.. Поди сюда.
— Не пойду…
— Поди же, не глупи.
— Не пойду… Идите отсюда, мне надо заниматься, не успеешь очнуться, как подойдет день бенефиса.
— И ты будешь иметь прежний успех… Как идет запись?
— Не ваше дело.
— Перестань, неужели ты рассердилась серьезно?..
— С некоторых пор я замечаю, что я вам в тягость… Что у вас какие-то планы, соображения, в которых я не играю никакой роли… Пожалуйста, не стесняйтесь, я не умру, если вы меня и бросите…
— Еще бы, если бы мне в самом деле тебя бросить, то сколько бы народу кинулось поднимать…
— Я думаю…
— Но я не собираюсь… — встал со своего места и подошел к софе, на которой полулежала артистка, Иван Павлович. — Разлюбить тебя, оставить, но ведь ты сама хорошо знаешь, что лучше тебя нет женщин в Петербурге.
Он опустился на скамеечку у ног Генриетты.
— Было время, когда вы на самом деле это думали…
— Думал и думаю.
— С некоторого времени я… отодвинулась на второй план…
— Ты… сумасшедшая.
Он взял ее за обе руки и покрыл их поцелуями.
— Не лицемерь… Я все знаю…
Генриетта делала вид, что отнимает руки.
— Что все?
— Что я теперь в твоем сердце занимаю второе место, а первое…
Она остановилась.
— Продолжай… Кто же занимает первое?.. Я предчувствую какую-то сплетню.
— Совсем не сплетня, а правда…
— Кто же?
— Не скажу…
— Значит ты все сочиняешь…
— Далеко не сочиняю… фрейлина Похвиснева…
Иван Павлович изменился в лице, но тотчас же сдержался и расхохотался самым простодушным смехом.
«Он, кажется, у меня выучился играть!» — подумала Шевалье, очень хорошо осведомленная об отношениях своего покровителя к Зинаиде Владимировне.
— Эта кукла… — наконец, перестав хохотать, проговорил Кутайсов.
— Кукла… — повторила Генриета.
— Да, конечно же, красивая кукла… Она нравится государю… — добавил он шепотом. — Не знаю, что он нашел в ней…
— Вот как… Ты начал уже раскрывать передо мной государственные тайны…
Генриетта очень хорошо знала также, какая участь постигла эту кандидатку на место Нелидовой.
— Надо же тебя разуверить…
— Но мы отвлеклись… Объясни мне все-таки… Что ты думал, сказав: хорош, беден, граф, это и надо…
— Просто, я думал его женить…
— Женить… на ком?
— На той же Похвисневой.
— Это интересно…
Она вспомнила, что патер Билли говорил ей, что, вероятно, граф теперь постарается выдать замуж предмет своего увлечения, так как не решится на интригу с фрейлиной — любимицей государыни. Слова Ивана Павловича подтверждали догадку хитрого иезуита.
