— Тебе-то какая забота сватать фрейлину… или это тоже входит в круг твоих придворных обязанностей?
Шпилька актрисы попала в самое больное место Ивана Павловича.
Он тяготился давно неопределенностью своего положения близкого к государю человека, но его величество упорно не назначал его на какую-нибудь должность.
Какие причины руководили в данном случае Павлом Петровичем — неизвестно.
Кутайсов, однако, ограничился лишь небольшой паузой и отвечал спокойным тоном:
— Я хорошо знаком с ее отцом и матерью, которые спят и видят выдать свою дочь за титулованного жениха… Средств им не нужно, так как они сами люди богатые, да и государыня не оставит свою любимицу без царского приданного… Мужу ее дадут место. Всем будет хорошо…
— Всем… — повторила как-то загадочно актриса. — Отчего же ты мне не сказал все это ранее… Всегда сперва рассердишь…
— Ну, прости…
— В последний раз…
Она обвила рукою его шею и, наклонившись, поцеловала его в лоб.
— Твоя мысль мне понравилась… На самом деле он так хорош, что о нем стоит позаботиться…
— Я с удовольствием сниму с тебя эту заботу… Вы, женщины, в своих заботах о красивых мужчинах незаметно для себя переходите границы.
— Смотри, чтобы и твоя забота о хорошенькой девушке не страдала бы такой же безграничностью… Обо мне не заботься, если я захочу изменить, я скажу прямо, вилять не буду…
Она подчеркнула последнюю фразу.
— Прислать его к тебе? — спросила она после маленькой паузы.
— А ты его увидишь?..
— Нет, я заеду к Ирене и попрошу ее передать ему через брата…
— Хорошо, пришли.
— Когда?
— Когда хочешь, утром…
— Хорошо… — вскочила она с софы, — а теперь слушай роль и давай реплики.
Она взяла со стола книжку и перебросила ее Ивану Павловичу, оставшемуся сидеть на скамейке. Кутайсов, знавший прекрасно французский язык, постоянно репетировал роли со своей ненаглядной Генриеттой. Шевалье увлеклась чтением стихов и прорепетировала всю свою большую роль. Иван Павлович, забывший о маленькой буре, был в положительном восторге.
Время летело незаметно.
Посмотрев на часы, он увидал, что его отсутствие из дворца было слишком продолжительным.
— Однако, мне пора… Прощай, моя кошечка… До свиданья…
Он обнял и горячо поцеловал Генриетту.
— Так я поеду сейчас же к Ирене.
— Хорошо, скажи ей, что я целую ее ручки…
— Можно, к ней я не ревную…
— Тебе ли к кому-нибудь ревновать…
— Льстец…
Иван Павлович вышел из будуара.
Генриетта несколько минут стояла с глазами, уставленными на дверь, которую закрыл за собой Кутайсов. Видимо, она что-то обдумывала.
Прошло несколько минут. Шевалье подошла к висевшей на стене сонетке и дернула ее. Через минуту из маленькой, едва заметной в стене второй двери появилась изящная камеристка артистки — тоже француженка — Люси.
— Патер Билли здесь? — спросила ее Генриета.
— Господин патер пришли почти вслед за monsieur.
— Где же он?
— У меня в комнате.
— У тебя?
— Он так пожелал.
— Уж не ухаживает ли за тобою господин патер?
Люси вскинула на свою барыню плутовские глазки и фыркнула своим сильно приподнятым кверху носиком. Генриетта вспомнила, что вчера Владислав Родзевич насмешил ее до слез в уборной, уверяя, что курносые женщины обладают драгоценным свойством целоваться, не задерживая дыхания — они дышут носом.
Она и теперь звонко расхохоталась.
Люси удивленно посмотрела на нее, не понимая причины смеха.
— Так патер за тобой не ухаживал?
— Нет, он занят был совсем другим.
— Чем же?
— Он стоял у этой двери…
Люси указала на дверь, в которую вошла.
— А, понимаю… ему было некогда и, конечно, не до тебя… Но не беспокойся, у тебя скоро прибавится обожателем… Один приезжий поляк вчера мне доказывал драгоценное свойство вздернутых носиков…
— Какое же?
— Их обладательницы могут дарить своих возлюбленных продолжительными поцелуями…
— Ах, madame, ведь это правда… правда… мне это тоже говорили.
— Многие? — захохотала снова Генриетта.
Люси скромно потупила глазки.
— Позови сюда патера и принеси две чашки шоколада.
Люси исчезла за дверью, на пороге которой через минуту появился патер Билли.
Это был маленького роста кругленький человечек, с гладко выбритым розоватым лицом, толстыми губами и маленькими бегающими глазками, подергивавшимися при взгляде на хорошенькую женщину такою маслянистою влагою, что вопрос о возможности ухаживания патера Билли за миловидною Люси, заданный последней Генриеттой, видимо имел свои основания.
— Мир дому сему!.. — произнес патер по-латыни.
— Садитесь, есть дело… — просто приветствовала его Шевалье.
Патер опустился на кресло около маленького стола и сложил свои белые, выхоленные руки на живот.
Генриетта села на другое кресло у того же стола.
Маленькая дверь снова отворилась и Люси внесла на серебряном подносе две чашки дымящегося, ароматного шоколада.
— Поставь сюда, — указала ей на столик Генриетта.
Люси исполнила приказание и удалилась, плотно затворив за собой дверь.
— Вам, конечно, не надо говорить, что у меня был сейчас Кутайсов…
Патер молча кивнул головой.
— Не надо, вероятно, и сообщать моего разговора с ним… Вы его слышали… Не даром Люси даже обиделась вашей к ней невнимательностью.
Генриетта захохотала. Патер Билли молчал и только возвел очи к небу, как бы прося его быть свидетелем возведенной на него напраслины.
— Вы слышали все? — снова заговорила она.
Утвердительный кивок головы со стороны патера был на это ответом.
— Что же вы об этом обо всем думаете?
Патер Билли отвечал не сразу. Он снова взвел очи к небу, затем вынул из кармана своей сутаны батистовый платок снежной белизны, встряхнув его, высморкался, бережно сложил платок и снова положил его в карман. Генриетта нетерпеливо ударила о ковер сандалией.
— Я думаю… — начал, наконец, с расстановкою патер, — что всеблагое провидение в непременной заботе своей о торжестве единой истиной Христовой и апостольской римско-католической церкви, дает нам в руки еще одно лишнее оружие для борьбы с схизматиками…
