Она уже тогда поняла, что переполнила чашу терпения своего пленника и что он на самом деле мог ее ударить, если бы она не поспешила выскользнуть из комнаты. Она даже вздрогнула, точно почувствовав на своей спине удар чубука.
«Ударить! — думала она далее. — Что же, если бы он и ударил… Я бы ведь тоже не осталась в долгу и изуродовала бы его, не долго думая, я бы в кровь исцарапала ему лицо…»
Ирена машинально перевела свой усталый взгляд на свои выхоленные руки, с длинными, розовыми, острыми ногтями.
Этими ногтями действительно можно было нанести глубокие царапины.
«Зачем, зачем я не сделала этого… — мелькнула у нее мысль. — Он бы поневоле несколько недель высидел бы дома, а за это время я могла бы повлиять на Кутайсова и сама, и через Генриетту… Он сумел бы настроить государя против сватовства императрицы, а быть может и она сама, не видав выбранного ею жениха для Похвисневой несколько времени, забыла бы о нем и о своем плане».
«Если бы ударил… Это еще ничего… Теперь он может сделать хуже… Он может признаться во всем государыне, даже государю… Они к нему благоволят и, кто знает, как могут посмотреть на его поступок, быть может, только, как на шалость, а не как на преступление… Он может это сделать сегодня, завтра, а она не успеет через того же Кутайсова представить государю все в ином свете… Да и как говорить об этом с Шевалье, с Кутайсовым, ведь это значит идти на огласку… А если он не скажет, если он, послушный ее требованию, откажется от женитьбы на Похвисневой… Он может сделать это… Он все-таки, как бы то ни было, честный человек… Тогда он по-прежнему будет принадлежать ей, хотя и связанный преступлением, поневоле, но что же из этого…»
Жажда подчинения этого человека, готового выскользнуть из-под ее власти, сделалась уже вопросом ненасытного самолюбия и себялюбия Ирены. Почти бессилие чар ее красоты над ползавшим еще недавно у ее ног в припадках страсти Виктором Павловичем выводило ее из себя. В сущности она теперь даже не любила его, она его ненавидела, и знай она, что разлука с ней принесет ему хотя малейшую боль, она не задумалась бы прогнать его.
Теперь же она хотела опутать его как можно крепче, приковать совершенно к себе; так как знала, что именно это заставляет его переносить страшные страдания.
Она наслаждалась этими страданиями когда-то страстно любимого, но теперь еще страстнее ненавидимого ею человека.
Она понимала, что оба они стоят на вулкане, и последняя сцена с Олениным была уже предвестницей близкого взрыва.
Надо было подготовиться, принять меры, чтобы от него пострадал только он, этот ненавистный человек, смерть которого у ее ног, смерть мучительная, доставила бы ей высокое наслаждение.
На этой мысли Ирену Станиславовну застала вошедшая неслышною походкою Цецилия Сигизмундовна. Она мало изменилась. Та же худая, высокая фигура, тот же слой белил и румян на лице, делающий ее похожей на восковую куклу, и та же черная одежда мальтийки.
Тетка приблизилась к племяннице. Последняя, казалось, даже не заметила ее.
— Рена, Рена… — шепотом окликнула ее Цецилия Сигизмундовна.
Ирена молчала.
Это молчание, видимо, совершенно не удивило Цецилию Сигизмундовну и она продолжала:
— Там пришел Владислав и хочет тебя неприменно видеть…
Ирена Станиславовна повела глазами на говорившую, но не промолвила ни звука.
— Он говорит, — спокойно продолжала тетка, видимо привыкшая к такому способу беседы со своей племянницей, — что ему надо сообщить тебе нечто, касающееся твоего мужа.
— Мужа, — лениво повторила Ирена Станиславовна. — Кстати, соберите со всех управляемых вами его имений как можно более наличных денег… Слышите, как можно более…
— Как же, Рена, более… ведь оброки уже получены.
— Надо взять, что возможно, продать леса на сруб, отпускать на волю, делать все, чтобы было больше денег… Слышите, больше.
— Но можно продешевить… разорить, — заикнулась было Цецилия Сигизмундовна.
— Дешевите, разоряйте… так надо!.. Слышите, так надо…
— Слышу.
— И главное, не теряйте времени.
— Ты меня пугаешь, Ирена, разве он?.. — прошептала Цецилия Сигизмундовна.
— Разве он, разве он… — вдруг опустила ноги на пол Ирена Станиславовна и даже выпрямилась на канапе. — Это не ваше дело, что он… Я говорю, значит надо делать, вы знаете, что я даром не говорю.
— Хорошо, хорошо, сделаю, не волнуйся.
Она замолчала, опустившись на одно из кресел, стоявших около канапе.
Ирена тоже сидела молча, нахмурив брови.
— Что же сказать Владиславу? — после некоторой паузы, задала вопрос старуха.
— Пусть войдет, мне теперь лучше.
Цецилия Сигизмундовна встала и также бесшумно удалилась, как вошла.
Через несколько минут в ту же дверь вошел Владислав Станиславович Родзевич.
— А ты все больна? — подошел он к сестре и нежно поцеловал ее руку.
— У меня очень расстроены нервы… не говори так громко, — уронила Ирена.
Владислав Станиславович сел на кресло, за несколько минут перед тем покинутое его теткой.
— Охота тебе, я повторяю тебе это не первый раз, расстраивать себя из-за пустяков, — продолжал Родзевич, сдерживая, насколько мог, свой густой бас.
— Хороши пустяки… разбитая жизнь! Вы, мужчины, этого не понимаете! — раздраженно отвечала Ирена. — Что ты еще узнал о нем? — вдруг перебила она сама себя вопросом.
— Это впереди, и не волнуйся, пожалуйста, так как это только утешительно. Но сперва я не могу оставить без возражения сейчас сказанные тобою слова. Разбитая жизнь… Чем это она разбита? Сколько женщин, в твоем положении, считали бы себя более чем счастливыми.
— Счастливыми! — нервно захохотала Ирена. — Может быть, но мне жаль тебя, милый брат!
Она остановилась.
— Меня? — удивленно переспросил ее Владислав Станиславович.
— Да, тебя…
— Почему же?
— С плохими же ты женщинами сталкивался на своем пути, если многие из них считали бы себя счастливыми в моем положении… А, может быть, ты очень невысокого мнения лично о моей особе, тогда мне остается только тебя поблагодарить…
— Не понимаю, чего тебе недостает? Ты молода, хороша, богата…
— И ты думаешь, это все?..
— Думаю.
— Но ты забываешь положение в обществе… уважение…
— Разве кто-нибудь осмеливается тебя не уважать?
Глаза Родзевича сверкнули и он выпалил эти слова, как из трубы.
— Боже, как ты кричишь!.. — воскликнула Ирена Станиславовна.
— Я говорю не о том неуважении, от которого идут под защиту мужей и братьев… — продолжала она. — Но я для всех девушка, а в жизни девушек вообще есть срок, когда репутация их становится сомнительной… Моя же жизнь сложилась так, что для этой репутации слишком много оснований… В каком обществе вращаюсь я? Среди французских актрис и эмигрантов, а между тем, как жена гвардейского офицера, дворянина, как Оленина, я могла бы добиться приема ко двору, чего добилась же эта мерз…
