Надо заметить, что вскоре по получении места обер-прокурора 3-го департамента сената, Иван Сергеевич, перетащил Осипа Федоровича Гречихина в обер-секретари.
Последний, живший вместе с обер-прокурором, представлял уже известную силу для петербургского чиновничьего мира.
В нем заискивали, его приглашали в гости, на его знакомство навязывались.
Осип Федорович, однако, не поддавался соблазнам и вел жизнь чрезвычайно замкнутую.
Единственный дом, где он бывал в свободное от служебных занятий время, был дом Похвисневых. Изредка, впрочем, он посещал театр.
Весь Петербург кричал про приближавшийся бенефис любимицы публики Генриетты Шевалье и о готовящейся торжественной постановке на сцене французского театра «Ифигении», трагедии Расина.
Этим спектаклем был очень заинтересован и молодой Гречихин, но от надежды попасть в театр надо было отказаться, так как все места уже были записаны и достать билет не было никакой возможности.
Счастливый или, лучше, несчастный случай помог ему. Иван Сергеевич, получивший билет в кресло от самой Генриетты Шевалье и заплативший за него, по обычаю, крупную сумму, почувствовал себя в день спектакля, вернувшись со службы, нездоровым и слег.
Вспомнив о билете на бенефис, он предложил его Гречихину. Последний чуть не подпрыгнул от радости и, заехав на несколько минут, несмотря на громадность расстояния, в заветный домик у Таврического сада, поспел к самому началу представления.
Театр был буквально набит битком.
Все, что только было в Петербурге знатного и богатого, можно было видеть на этот раз в театральной зале, блиставшей великолепными нарядами дам, придворными шитыми кафтанами и гвардейскими мундирами.
Без пяти минут шесть — время, когда в ту пору начинались спектакли, прибыл император Павел Петрович в парадном мундире Преображенского полка, в шелковых чулках и башмаках, с голубою лентою через плечо и андреевскою звездою на груди.
Все встали при его появлении и сели только после поданного им рукою знака.
Павел Петрович сел в своей ложе в кресло, имевшее подобие трона и поставленное на некотором возвышении. За креслом стоял, с обнаженным палашем, кавалергард.
Позади императора, на табуретах, помещались великие князья Александр и Константин, а за ними, в некотором отдалении, находились, стоя: граф Кутайсов, оберцеремониймейстер Валуев и дежурный генерал-адъютант Уваров.
В присутствии императора в театре воцарилась необычайная тишина. Все как-будто замерло.
Но вот оркестр заиграл знаменитую в то время увертюру Глюка к опере «Ифигения».
По окончании увертюры взвился занавес и на сцене появилась Шевалье, в том самом костюме, который мы видели на ней в ее будуаре, при чтении ею своей роли перед Кутайсовым.
Красный цвет избранного ею наряда приятно подействовал на государя.
С напряженным вниманием следил он за ходом пьесы, которая местами как нельзя более кстати соответствовала современному положению дел европейской политики.
Раздоры между союзниками, греческими царями, отправлявшимися под Трою, готовность верховного вождя их, Агамемнона, пожертвовать для успеха общего дела своею дочерью Ифигениею, которую он должен был принести в жертву разгневанной Диане, его старания водворить согласие между начавшими враждовать друг с другом союзниками — производило на Павла Петровича сильное впечатление.
Его лицо принимало выражение то гнева, то удовольствия, то задумчивости, и он, понюхивая, время от времени, табак, повторял те из стихов Расина, которые, казалось ему, подходили к образу его действий и намекали на отношения к союзникам, расстраивавшим его планы, тогда как он сам был готов пожертвовать всем для восстановления порядка в Европе, потрясенной французской революцией.
Во время одного из антрактов, Осип Федорович Гречихин встретил одного из своих товарищей по службе, который обратился к нему с вопросом:
— Вы не знакомы с Родзевич?
— Нет.
— Как, вы не знаете и никогда не видали Ирену Станиславовну?
— Нет, не слыхал и не видал, — отвечал удивленный таким вопросом молодой человек.
— А между тем она обратила на вас внимание. Счастливец!
— Счастливец? — вопросительно-недоумевающе переспросил Осип Федорович.
— Да как же не счастливец!.. Возьмите подзорную трубу и посмотрите на третью ложу с правой стороны.
Гречихин машинально исполнил совет.
— Надеюсь, что вы теперь не удивляетесь, что я назвал вас счастливцем…
Осип Федорович не отвечал, как бы застыв на месте с трубкой у глаза.
— Перестаньте так долго смотреть, неприлично… Хотите лучше я вас представлю… Тогда смотрите вблизи, сколько хотите…
— Меня… представить… этой красавице… Да разве можно?..
— Не только можно, но должно… Так как это ее собственное желание…
— Ее желание?..
— Да… Боже, какой вы стали вдруг бестолковый… Неужели один взгляд на нее ошеломил вас… Я говорю вам, что вы счастливец… Она сама спросила меня, когда я ей откланивался в ее ложе, кто сидит на кресле Дмитревского… Я назвал вашу фамилию… «Представьте его мне!» — сказала она… Я и шел за вами…
На самом деле произошло следующее…
Ирена Станиславовна, как близкая подруга Генриетты Шевалье, конечно знала, кто на какие места записался в день бенефиса последней.
Она считала, хотя и незнакомого с ней, Ивана Сергеевича Дмитревского в числе сторонников ее мужа и запомнила его место, чтобы посмотреть на одного из своих врагов.
За последнее время ей повсюду мерещились враги.
Во время первого действия она, наведя подзорную трубу, увидала, что на кресле, которое купил Дмитревский, сидит красивый молодой человек в сенатском мундире.
В первый же антракт вошел служащий тоже в сенате, знакомый ей молодой человек.
Она спросила его, кто сидит на месте Дмитревского и указала ему рукой на партер и ряд кресел.
— Он в сенатском мундире… — добавила она.
— Это наш обер-секретарь Осип Федорович Гречихин… любимец Дмитревского. Он и живет вместе с ним…
— А-а… — небрежно протянула Ирена.
— Говорят, что он еще не объявленный, но жених Похвисневой…
— Какой Похвисневой… Зинаиды?.. — спросила Родзевич.
— Нет… младшей… Рассказывают, что это у них давнишний роман, еще с Москвы… Он друг детства обеих сестер… и без ума влюблен в младшую, Полину… Та отвечает ему тем же, а дядя Дмитревский покровительствует любящим сердцам… Для устройства их судьбы он и перевел его в Петербург…
Глаза Ирены во время этого рассказа нет-нет да вспыхивали злобным огоньком.
