— Ломай им ноги, чтобы никогда не встали, — весело командовал он механику-водителю, а наводчик сжимал скулы, слыша хруст человеческой плоти.
Лейтенант невольно вспомнил тот эпизод, когда глянул на собственные ноги. Утеплённые кожаные сапоги искорёжило от жара, из осколочных отверстий сочилась кровь. Икры словно зажало в тиски, но когда лейтенант попытался стащить их, жгучая боль заставила его вскрикнуть.
Весёлый механик-водитель сумел выбраться невредимым. К нему полз раненый ефрейтор Вилли. Камраду следовало помочь, но механик видел, что ефрейтор ранен смертельно, истекает кровью, а в самоходке вот-вот сдетонируют снаряды.
Пригибаясь, он побежал по ложбине. Оба уцелевших десантника одновременно открыли огонь, перехлестнув механика очередями. Затем взорвалась самоходка. Рубку вспучило и разорвало по швам, пушку сорвало с креплений и воткнуло стволом в снег.
Из экипажа уцелел лишь лейтенант. Василий Дарькин наклонился над ним. «Язык» был необходим. Офицер ворочался на снегу и показывал на обгорелые сапоги.
— Хильфе, товарищ! Помогите…
Когда подоспела «тридцатьчетвёрка» Петра Бельченко, сержант Дарькин доложил:
— Ребята в Т-70 сгорели, и наш десантник тоже погиб. Зато фриц живой. Один из экипажа самоходки уцелел. Ноги, правда, сильно повреждены. Надо сапоги разрезать, по-другому их не стащишь.
Пока бойцы срезали затвердевшие от жара, изорванные осколками сапоги, Бельченко осматривал в бинокль окрестности. На дороге, не доезжая километров двух до холма, остановился лёгкий разведывательный танк Т-2. Из люка высунулся танкист и тоже стал наблюдать за холмом. На секунды взгляды старшего лейтенанта и немецкого танкиста встретились. Пётр сплюнул в снег и, выругавшись, приказал наводчику.
— Врежь по фашисту осколочным. Осмелел, сучонок.
Снаряд разорвался метрах в пятнадцати от немецкого танка.
— Разрешите ещё один снаряд, — попросил наводчик. — Я его, гада, добью.
— Пустое дело за два километра палить. Мы его и так пугнули. Сейчас смоется.
Действительно, Т-2 круто развернулся и торопливо покатил прочь. Для его тонкой брони были опасны даже осколки трёхдюймового снаряда.
Офицер-танкист с обгоревшими, пробитыми ногами, пытался что-то сказать, но боль и замутнённое сознание лишало его последних сил. Василий Дарькин накладывал повязку, немец дёргался и вскрикивал.
— Далеко ваши позиции? — наклонившись, спрашивал офицера Пётр Бельченко, немного говоривший по-немецки.
— Там, — неопределённо пробормотал лейтенант. — Нужен врач… сильная боль… морфий.
— Налейте ему водки.
Офицер с трудом проглотил граммов сто разбавленного спирта. Понимая, что от нужных ответов зависит его жизнь, сумел связать несколько фраз.
— Восемь километров к югу… пехотная рота, батарея лёгких пушек… ещё танки и «штурмгешютце».
— Сколько танков и самоходок?
— Много…
— Покажи направление.
Офицер с трудом поднял руку, показывая южное направление.
— Вот, гады, это же в нашем тылу!
Больше ничего от немецкого лейтенанта добиться не удалось. Василий Дарькин вгляделся в побледневшее лицо офицера, приложил ухо к расстёгнутому френчу.
— Товарищ лейтенант, кончается фриц. Крепко его приложило.
— Заберите документы. Долго торчать на этом холме опасно, самолёты могут налететь.
На броню «тридцатьчетвёрки» уложили погибшего бойца, погрузился десант во главе с Василием Дарькиным. Лёгкий танк Т-70 ещё догорал, останки экипажа достать возможности не было.
— Трогай помалу, — дал команду механику-водителю Пётр Бельченко. — Разведка ещё не закончилась.
Негромко отстучала короткая автоматная очередь. Один из десантников повесил ППШ за спину и пояснил:
— Не дай бог, оживёт фашист. Пусть рядом со своими валяется.
Остальные десантники промолчали. До заката Бельченко сумел отыскать позиции немецкого опорного пункта и уже в темноте докладывал капитану Шестакову:
— Траншею километра два фрицы выкопали. Дзоты, пехотная рота, батарея 7 5-миллиметровок, танков с десяток в низине замаскированы. Ещё самоходки, штук шесть. Если Паулюс всё же рискнёт прорываться, неплохую поддержку получит.
— Такие занозы по всему периметру кольца торчат, — сказал командир первой роты Калугин. — Что делать будем, комбат?
— Самое верное — ударить перед рассветом, — предложил старший лейтенант Бельченко.
— Не навоевался за день? — насмешливо поддел его Шестаков. — Толком ты не выяснил, как там и что. Есть ли минные поля? Сомневаюсь, что на этом участке всего одна противотанковая батарея. Сунемся напролом, так нарвёмся, что половину батальона потеряем.
— Лучше, если фрицы первыми ударят? — не мог успокоиться Бельченко.
— Может, и лучше. Ладно, иди отдыхай.
Глава 4
Гибнут товарищи
Командир зенитной батареи Николай Филиппович Антюфеев уступил Шестакову свою просторную землянку. Печка, сделанная из двухсотлитровой железной бочки, обложенной камнями, гудела, пожирая мелко нарубленные кусты, просушенные морозом сухие чурки, пучки бурьяна.
Николай Антюфеев, в круглых очках и меховой безрукавке, сидел за грубо сколоченным столом и рассказывал о жизни на батарее.
— Какой из меня командир? Всю жизнь учителем работал, перед войной в завучи перевели, зарплату прибавили. А тут речь Молотова — «Вставай, страна огромная!» Для меня армия — дело знакомое, в конце двадцатых три года отслужил простым красноармейцем. Затем рабфак при институте закончил и стал великим математиком.
Кира Замятина жарила на большой сковороде картошку — полведра принёс в подарок Антюфеев. Присела передохнуть, закурила трофейную сигарету.
— Ну и как, слушались вас ученики? — насмешливо спросила она. — Или на головах ходили?
— А куда они денутся? Меня и жена слушалась, — засмеялся узкоплечий, небольшого роста старший лейтенант. — Думаешь, для этого широченные плечи и гвардейский рост необходимо иметь? Ошибаешься, Кира. Я в кавалерийском полку крепко к порядку приучен был. И на батарее дисциплина на высоте, хотя всего два командира на шестьдесят человек. Что, плохую землянку обустроили?
— Хорошую, — согласилась медсестра Замятина. — И нары широкие. Небось, не один на них спал, девок у вас хватает.
— Один — не один, кому какое дело. Я мужик не старый, сорок три года в октябре исполнилось.
— А дома жена, дети…
— Трое, — подтвердил Антюфеев. — По денежному аттестату зарплату мою целиком получают. Осенью земляк помог кое-какую одёжку, обувку для семьи переправить. А с женой я как в июле сорок первого простился, только письма друг другу пишем.
