Двое немцев подбежали к сержанту и, подталкивая прикладами, подвели к фельдфебелю.
— Сколько у вас «панцеров»? — спросил он.
— Не понимаю…
Немец ударил его штыком в ногу.
— Теперь понимаешь?
— Десять… десять танков.
Но времени для допроса не оставалось, и фельдфебель приказал помощникам:
— Бросьте его поближе к огню, пусть немного погреется.
Красноармеец Ваня Земцов не мог поверить, что товарища сейчас сожгут живьём. Освещённое бликами огня лицо рослого фельдфебеля казалось жутким видением — он то улыбался, то тень пересекала рот, и тогда оскал делался страшным, словно у мертвеца.
Кричал механик-водитель, которого кололи штыками, подталкивая в клубящееся пламя. Он хватался изрезанными пальцами за лезвия, ощущая нестерпимый жар горящей солярки. Ване Земцову не приходилось до сегодняшнего дня убивать врагов, он был призван в армию всего пару месяцев назад.
— Фашисты, суки! Вы что делаете?
Матерясь и что-то бессвязно выкрикивая, Земцов стрелял в фельдфебеля. Автомат бился в его руках, но пули летели вразброс. Жуткое лицо повернулось в сторону десантника, ствол пулемёта приподнялся. Лязгнул затвор, в диске ППШ закончились патроны. Иван Земцов на секунду растерялся.
Фельдфебель сделал шаг, второй и опустился на колени — пуля пробила ему грудь. Оба помощника бросили механика на снег и пятились прочь от русского призрака, такого же громадного и страшного, как их фельдфебель. Земцов выдернул винтовку из рук одного из солдат и ударил его штыком в живот. Второй немец исчез в темноте. Ваня ринулся было за ним, но его позвал механик, пытавшийся отползти от горевшего танка. Он стонал от боли, на нём тлела телогрейка, дымились сапоги.
— Помоги, браток, пока совсем не испёкся. Ноги отказали, и руки штыками изрезаны.
К ним на скорости приближались два танка. Из «тридцатьчетвёрки» их окликнул Шестаков:
— Живые есть?
— Мы с десантником уцелели, — отозвался механик. — Остальной экипаж погиб и второй десантник тоже.
— А Соломин Родион?
— Погиб он, товарищ капитан. Вон тело лежит, курткой накрытое. Ногу почти напрочь оторвало.
— Ладно… оставайтесь пока здесь. Я вызову фельдшера.
— Поскорее бы. У меня тоже нога перебита. А мы тут повоевали маленько, с пяток фрицев ухлопали.
Когда оба танка умчались, десантник Земцов огрызнулся.
— Ты что ли воевал? Ни одного выстрела не сделал, в снегу весь бой прятался.
— Я раненого спасал, да и какая разница, кто фрицев пострелял! — разглядывая окровавленные руки, проговорил механик. — Сейчас им комбат покажет! Перевязывай, чего смотришь! Не видишь, что кровь течёт?
Война страшна во всех её проявлениях. Но лучше не видеть, что остаётся в сгоревших машинах от экипажей и безжалостную месть танкистов врагу. Слишком много ненависти накопилось за полтора года войны.
«Тридцатьчетвёрка» комбата, слепя разбегающихся немцев светом фар, вела огонь из пулемётов, подсекая метавшиеся фигуры. Некоторых сбивали корпусом, и под гусеницами обрывался чей-то короткий крик. Позади машины темнело расплывающееся пятно и смятая каска.
Двадцать семь тонн металла не оставляли шансов выжить тем, кто прошлым летом весело шагал по дорогам России. Завоёвывая бескрайнюю страну, присматривал участки плодородной земли и поражался самой большой в Европе реке.
— Волга! Наконец-то победа!
— Гляньте, как горит Сталинград!
Это было в полдень двадцать третьего августа сорок второго года, когда немецкая авиация превратила город в горящие развалины, а под бомбами погибли за один день 40 тысяч его жителей — большей частью женщины и дети.
Теперь шёл январь. А в заснеженной ночной степи два русских танка добивали остатки прорывавшегося из окружения отряда.
Расстался с жизнью штабной обер-лейтенант. Ему исполнилось двадцать три года, он вырос в большой семье, в которой родители и дети присягнули на верность фюреру и носили нацистские значки. Обер-лейтенанту прочили быструю карьеру. Он был инициативным и грамотным офицером, хорошо знал русский язык.
Когда его ослепили фары лёгкого танка Т-70, он отшвырнул в снег автомат и выкрикнул:
— Я из рабочей семьи и ненавижу…
Младший лейтенант, командир танка, не дослушав его, нажал на спуск пулемёта. А механик, направив машину на тело офицера с блестящими погонами, выругался:
— Поздно опомнился, сучонок!
Танк встряхнуло, а младший лейтенант догонял светящейся трассой двоих солдат в серых касках, пытавшихся добежать до низины.
Капитан-артиллерист видел, что остатки отряда уже не собрать. Люди разбегались кто куда, поднимали руки и падали в снег под пулемётным огнём.
Единственное, что он мог сделать, — помочь спастись хотя бы нескольким солдатам.
Вместе с двумя помощниками и ездовым, которые до последнего оставались рядом со своим командиром, отцепили лошадей. Они понеслись прочь, напуганные грохотом и рёвом моторов.
— Бегите, лошадки, может, вам повезёт, — бормотал офицер, наводя противотанковую пушку в цель.
Даже в такой ситуации артиллерист сумел сохранить хладнокровие. Снаряд выбил сноп искр из башенной «подушки» русского танка, сбросив с виденья наводчика. Комбат Шестаков наводил орудие сам, спеша опередить немецкого офицера.
«Тридцатьчетвёрка» замерла на месте, только так можно было достать еле заметную в темноте приземистую 50-миллиметровку, опасную, как гадюка.
— Товарищ комбат, — бормотал механик Пименов, готовый сорвать машину с места сразу же после выстрела.
Он хотел поторопить Шестакова, но не посмел вмешиваться. А в сознании вертелась тоскливая мысль: «Убьют нас, пушка хоть и мелкая, но снаряды сильные, и расстояние метров двести». Над головой грохнуло трёхдюймовое башенное орудие.
— Гони, Никита!
— Попали, товарищ комбат. Ей-богу…
Снаряд подбросил «пятидесятку», согнув ствол, оторвал одно колесо. Заряжающий ворочался на окровавленном снегу, зажимая ладонями рану на животе. Капитан-артиллерист, которому не хватило секунды, чтобы сделать второй выстрел, с трудом приподнялся. Левая рука была смята и вывернута в плече. Он оттолкнул ездового, пытавшегося помочь ему.
— Беги, я сам справлюсь.
Солдат топтался, не решаясь бросить своего командира.
— Вы погибнете, господин капитан.
— Беги… и спасибо за службу.
«Тридцатьчетвёрка» неслась прямо на перевернутое орудие. Капитан достал из кобуры парабеллум, но взвести его одной рукой не смог. В последний момент страх смерти заставил офицера опуститься на четвереньки в надежде, что механик-водитель русского танка не рискнёт рвать гусеницы об искорёженную пушку.
