Первая надпись появилась в соседнем дворе, где и солнечными летними днями никто, кроме жильцов особо не ходит. Поэтому начинать – просто для разогрева – с него хорошо. «Явное становится тайным», – написала Жанна на асфальте крупными, по-детски кривыми буквами, почерк у нее всегда был не ах; по-хорошему, человеку с такой придурью следовало бы заняться каллиграфией, или хотя бы освоить самый простой чертежный шрифт но на это никогда не было времени, да и желания, честно говоря, тоже не было. Если уж Небесную Канцелярию я, криворукая, устраиваю, остальным тем более сойдет. Кто станет придираться к почерку, увидев в темноте загадочную мерцающую надпись, – думала Жанна, – сам дурак.
Вторую надпись Жанна сделала на новеньком строительном заборе, удачно возникшем на ее пути, третью – поперек тротуара на улице Раугиклос, такую размашистую, что последнее слово пришлось дописывать ниже, не уместилось в одну строку. Там же она оставила первое зеленоглазое яблоко – на капоте одного из припаркованных автомобилей, оранжевого ниссана-жука, очарованная его задорным цветом и наивной мордой.
Напоследок легонько щелкнула глазастое яблоко по звонкому спелому лбу, просто так, от избытка всего сразу – чувств, сил, эмоций и дури, конечно же, дури, как без нее – и пошла в направлении Старого города, стараясь не слишком подпрыгивать на ходу, просто ради спокойствия своего солидного гардероба, чтобы не зря старался, превращая в приличную женщину нелепое черт знает что. С близкими надо обходиться бережно. Даже когда эти близкие – шапка и пуховик.
Жанна была неудавшейся художницей, вполне удавшимся, судя по количеству довольных ею клиентов, бухгалтером, вот прямо сейчас понемногу, шаг за шагом удающимся ювелиром и ответственной за мелкие городские чудеса. Она сама себя на эту должность назначила за неимением соответствующего официального ведомства. Ну то есть как – назначила. Просто однажды решила, что теперь будет так.
Девять лет назад Жанна приехала в этот город к своему мертвому бывшему мужу; ну, то есть понятно, не к самому мертвецу, а в квартиру, по наследству перешедшую их общим детям. Приехала ненадолго, разобраться с бумагами, неожиданно для себя очаровалась городом и вдруг, как бы ни с того, ни с сего, решила: если уж все так сложилось, почему бы нам не попробовать здесь пожить? Родня и знакомые считали, что она чокнулась, если готова вот так, без оглядки, как в пропасть броситься неведомо куда; сама Жанна была с ними вполне согласна, но твердо стояла на своем. Потому что когда сама судьба предлагает: а давай-ка мы меня поменяем, – грех ее не послушать. Судьбе лучше знать. К тому же терять ей было, честно говоря, нечего. Ладно, почти нечего. Маленькое, жалкое, перепуганное «почти».
Первый год на новом месте дался ей нелегко. Во-первых, конечно, из-за мертвого мужа. Пока он жил где-то далеко и звонил только детям, Жанна думала, что давным-давно его разлюбила: бессмысленно продолжать любить человека, который сам, в здравом уме и твердой памяти от тебя ушел. Но когда он стал мертвым, с которого вроде бы никакого спроса, одна только растерянная благодарность за то, что вообще был, Жанна поняла, что до сих пор его любит, особенно когда он обнимает ее – не руками, но всем своим домом, ластится одеялами, щекочет сквозняками, касается губ кофейными кружками – и понемногу сходила с ума от этой явственной, почти физической близости с тем, кого больше нет.
Были, конечно, еще «во-вторых», «в-третьих», «в-четвертых», «в-пятых» и так далее, если не до бесконечности, то что-то вроде того. Все эти невыносимые хлопоты с переездом, устройством, документами, своими и детскими, многочисленными препятствиями, наименьшим из которых оказался языковой барьер, потому что в подавляющем большинстве случаев можно было обойтись русским или английским, а когда все-таки нельзя, просто заплатить за перевод. С одной стороны, дела отвлекали от невыносимой, ненужной любви к мертвому бывшему мужу; с другой, они сами по себе вполне могли свести с ума человека покрепче Жанны. А сходить с ума было нельзя, потому что – ну, в первую очередь, дети. Им тоже непросто. Когда так резко меняется сразу все, рядом должна быть веселая, бодрая, оптимистичная мама, а не очумевшее не пойми что.
Справиться Жанне помог сам город – деятельно, ежедневной поддержкой и заботой, как обычно помогают близкие люди, а не города. Прежде она и вообразить не могла, что бывают города, способные совершенно по-человечески, только с гораздо более мощным эффектом, успокаивать и утешать.
В первый же месяц обнаружилось, что стоит выйти на улицу – усталой, раздавленной, в полном душевном раздрае, с добрым десятком неразрешимых проблем в голове – пройти буквально пару-тройку кварталов, и сама не замечаешь, как выравнивается дыхание, выпрямляется спина, понемногу поднимается настроение, успокаиваются мысли, приходят решения, и обстоятельства складываются настолько удачно, насколько это вообще возможно, и еще чуть-чуть сверх того.
Бонусом ко всему этому прилагались вполне очевидные мелкие чудеса – то, что Жанна вслух называла забавными происшествиями, а наедине с собой – именно чудесами. Надписи на стенах так часто оказывались ответами на мучившие ее вопросы, от неопределенно-приятного обещания «Твоя жизнь будет счастливой» до очень конкретного совета «Позвони прямо сейчас», – что глупо было продолжать считать их просто случайными совпадениями; впрочем, Жанна и не думала так. Ну, может быть, в самом начале, да и тогда не то чтобы именно думала, просто никак не решалась поверить, будто весь мир – ладно, не мир, а город – говорит с ней человеческим языком, а когда слов оказывается недостаточно, ветром приносит в руки синюю бумажную птицу; оставляет на подоконнике третьего, на минуточку, этажа смешного керамического ангела; сталкивает нос к носу с другом юности, который здесь случайно, проездом, всего на четыре часа; подбивает уличных музыкантов играть ее любимые песни; окутывает таким густым туманом, что рук не видно, а купленную на ярмарке миску заворачивает в обрывок старой афиши того самого фильма, в котором она когда-то, вечность назад, в студенческие времена снималась в массовке и познакомилась с будущим мужем, натурально подмигивает – смотри-ка, что я о тебе разузнал!
Со временем жизнь, конечно, наладилась; строго говоря, она началась. Самая настоящая новая жизнь, как из книжки, даже более радостная и полная, чем Жанна себе представляла, когда рискнула ее изменить. По горло занятая работой, детьми, захваченная новыми друзьями и увлечениями, она не сразу заметила, что восхитительных мелких, необъяснимых, когда-то почти каждодневных чудес стало гораздо меньше. А когда наконец заметила, не то чтобы всерьез огорчилась, сама понимала – у меня теперь все в порядке, больше не нужно нянчиться и утешать – но, положа руку на сердце, все-таки огорчилась. Ей стало этого не хватать.
Однажды решилась спросить его – город, как будто он был человеком – поздно вечером, в совершенно пустом переулке, где можно говорить вслух, не опасаясь, что кто-то услышит: «Ты меня вообще еще любишь?» – и почти сразу наткнулась на стену, сплошь исписанную граффити, где поверх множества пестрых бессмысленных надписей и неумелых рисунков красовалось старательно выведенное огромными синими буквами TAIP – в переводе с литовского «да», восемь штук восклицательных знаков и кривое зеленое сердце в нагрузку. Рассмеялась: «Спасибо, я тебя тоже!» – несколько дней натурально летала на крыльях этой счастливо разделенной любви, а потом вдруг совершенно всерьез задумалась, как его отблагодарить. Что вообще человек может сделать для целого города, если он при этом не мэр, не член какого-нибудь совета, не приглашенный начальством для консультаций специалист? Ничего не могла придумать, пока не зашла в дочкину комнату, где хранился целый мешок белых бумажных цветов, вырезанных для какого-то мероприятия в художественной школе, которое потом то ли отменилось, то ли резко сменило концепцию; в общем, цветы оказались не нужны, а сжечь их в камине рука не поднималась, все-таки дочкин труд. Тут-то Жанну наконец осенило, вернее, подхватило и понесло – таким мощным потоком, что сопротивляться было бесполезно, таким веселым, что она и не стала бы сопротивляться, даже если бы могла.
