Ну все, – весело думает Тони. – Трындец нашей девочке. С такой фан-группой как пить дать пропадет. Знаем, плавали. Сам когда-то ему вот так же понравился. И пропал.
Тони отправляет в духовку два пирога, крошит грушу в салат, снимает с плиты сковородку с новой порцией гренков, споласкивает кипятком заварочный чайник, разливает по рюмкам августовскую утешительную настойку на западном ветре, а по тарелкам – острый горячий суп, который уже четвертый зимний сезон подряд значится в меню как «Немилосердный», и совершенно заслуженно: всех доводит до слез. Кладет в кофемолку кофейные зерна, открывает пиво для Стефана, забирает у Люси куртку, подмигивает: «Не беспокойтесь, я не скормлю ее бездне, просто повешу на крючок», – и гладит кота; гладить кота – не работа, а удовольствие, ну так удовольствия тоже нужны, когда еще так фамильярно потискаешь всемогущее божество, если не в тот счастливый момент, когда оно дрыхнет в кошачьем облике посреди кафе и очередного дня твоей жизни. Отличного дня.
Все это Тони делает не последовательно, а одновременно, хотя у него всего две руки, в этом он совершенно уверен, каждое утро их пересчитывает и потом еще несколько раз на дню проверяет, хотя было бы что проверять: раз и два.
Наконец Тони останавливается, замирает у барной стойки, как за дирижерским пультом, оглядывает собравшихся с высоты своего почти двухметрового роста – духоподъемное зрелище, смотрел бы на них и смотрел! Все, забыв о приличиях, сладострастно хлюпают Немилосердным супом, даже Люси, которая поначалу явно чувствовала себя не в своей тарелке; это в общем понятно, всего второй раз наяву пришла.
В спонтанной гастрономической оргии не участвуют только кот и гостья с зеленой челкой, но они так сладко, с полной самоотдачей спят, что, можно сказать, тоже лопают, просто не суп, а сон, который давно пора поставить в меню, как полновесное фирменное блюдо, новый аперитив «Сон в кафе» – или это скорее десерт? Желающим уступать самые удобные кресла, щедро посыпать их подушками, пледы добавить по вкусу, – думает Тони, но вслух о грядущих нововведениях не говорит, в кои-то веки все вокруг не дурака валяют, а заняты важным, серьезным делом, не стоит их отвлекать.
Тони наливает себе полную рюмку настойки на западном ветре, надо же наконец самому попробовать, чем людей угощал, что вообще могло выйти из водки, теплой дождливой августовской ночи и принесенных ветром прямо в окно первых желтых березовых листьев – ровно семнадцати, Тони их тогда сосчитал.
А что, нормально так получилось, – думает Тони, сделав первый глоток. – Вместо водочной крепости нежная сырость, горечь мокрой травы и дымный, дразнящий, почти неразличимый запах, который изредка приносит западный ветер – будущей, очень далекой, сладкой, твоей последней на этой земле весны. Даже странно, что все это вместе делает настойку именно утешительной. Но на то и западный ветер, самый парадоксальный из всех ветров.
Перед тем, как открыть духовку, Тони собирается, концентрируется, почти как перед воображаемой дальней прогулкой: если хочешь, чтобы твои пироги испеклись всего за пару минут, надо сперва представить их готовыми, с золотистой румяной корочкой, а уже потом доставать.
– Между прочим, пытки запрещены законом, – строго говорит Стефан. – Это ни в какие ворота: такой сногсшибательный запах, а в наших тарелках зияющая пустота.
Стефан – начальник Граничной полиции, так что насчет законов ему конечно видней. Но повар здесь Тони, а значит только ему решать, как поступить с пирогами. Поэтому он отвечает ничуть не менее строго:
– Их надо сперва остудить, а уже потом резать и подавать. Поставлю на подоконник, ночь сегодня холодная, так что не очень долго буду вас незаконно пытать.
– Если недолго, то ладно, – благодушно соглашается Стефан. И поворачивается к Люси: – Как раз успеешь рассказать, что у тебя стряслось.
Люси отодвигает пустую тарелку, хмурится, собираясь с мыслями: сообразить бы, с чего начать? Как вообще об этом рассказывать? Какими словами? Чтобы не только свои сумбурные впечатления, но и суть передать?
Трудность еще и в том, что после эйфорической легкости, охватившей ее за порогом кафе, радостного приема, неожиданного происшествия с пришедшей следом экскурсанткой, теплых объятий с неведомо чем, крепкой настойки на западном ветре и Немилосердного супа в роли контрольного выстрела, остальные события этого вечера стали похожи на детские воспоминания – было-то оно может и было, но поди разбери, с кем.
– Вот все-таки зря я тебя послушала, – наконец говорит Люси. – Надо было сперва рассказать, что случилось, а уже потом в наслаждениях жизнь прожигать. Такая каша теперь в голове!
– Выкладывай свою кашу, – ободряюще улыбается Стефан. – Не переживай, я понятливый. Как-нибудь разберусь.
– Ладно, – вздыхает Люси, – кашу – могу. Я сегодня водила людей по городу. Это была вечерняя экскурсия, считай, просто прогулка с байками, произвольная программа, все как я люблю. И такое меня – всех нас! – охватило задорное настроение, что я почему-то была совершенно уверена, будто за нами вот-вот приедет трамвай. Так на самом деле очень редко случается, когда я не одна, но пару раз все-таки было; неважно. В общем, я повела их гулять в переулки возле крытого рынка, потому что… ну в общем, интересные там места.
– Еще бы не интересные, – нетерпеливо кивает Стефан. – Ну и что, приехал трамвай?
– Не приехал. Только звякнул где-то вдали в финале прогулки. Но не в трамвае дело. А в том, что мы забрели… – господи, ну как объяснить-то? В общем, куда-то явно не туда. Провалились в какую-то мрачную свинскую щель.
– Именно «мрачную» и «свинскую»? – Стефан вроде бы улыбается шутке, но от его взгляда сейчас наверняка скисло бы молоко, – думает Тони и даже почти всерьез прикидывает: может, поставить на стол бутылку? Ради эксперимента. А если и правда скиснет, блинов напеку.
– Слова – это всего лишь слова, – разводит руками Люси. – На точность не претендую, только на эксклюзивность своего персонального поэтического языка. Кто-то другой наверняка сказал бы как-то иначе, но для меня это именно «мрачная свинская щель».
– Так в чем выражались ее мрачность и свинство?
– Во всем! Ну вот, например, мне внезапно стало мучительно стыдно за свои экскурсии, текущую и все остальные – что морочу головы людям каким-то условно романтическим бредом и деньги за это беру. И вообще за все сразу, оптом. За то, что такая, как есть. Даже за то, что живу в этом городе, «прозябаю в провинциальной дыре», – ты вообще можешь представить, чтобы такое паскудство творилось не в чьей-нибудь, а в моей голове?
– Извини, не могу. Мне всегда недоставало артистического воображения. Сейчас я этому рад.
Стефан все еще улыбается, но Тони не проведешь. Он забирает с подоконника слегка остывшие пироги, эвакуируется с ними поближе к плите, чтобы наблюдать за шефом Граничной полиции с безопасного расстояния. Ни хрена себе у него настроение. Я такого еще не видел. Вот уж испортилось так испортилось! Ладно бы молоко, но ведь и масло сейчас под его взглядом прогоркнет, и сметана заплесневеет, и зеркала потемнеют. А камни, видимо, выучатся молиться на арамейском, как только поймут, что им не сбежать. В общем, хорошо, – меланхолично думает Тони, – что я спрятал пироги.
