Сидел, смотрел в темноту за мокрым оконным стеклом. Представлял, что поезд стоит на месте, а вся остальная реальность, состоящая из темных пятен лесов и разноцветных огней, сама улетает куда-то вдаль, и в общем правильно делает, что улетает, сам бы, если бы мог, улетел. Потом, кажется, задремал. Ну или просто так глубоко задумался о полетах, веселых покойниках и вымышленных городах, что не заметил, как прошло почти два часа.
На самом деле обидно, что так быстро приехали. Только-только угрелся как следует, даже горло почти перестало саднить, и вдруг нате – конечная остановка, главный вокзал, пора выходить.
Ладно, ничего не поделаешь. Надел неприятно сырую холодную куртку, вышел из поезда, некоторое время стоял на перроне, клацая зубами от озноба и с вожделением поглядывая на табло с расписанием отходящих поездов: столько соблазнов! Но завтра работать, а сегодня – лечить простуду. Поэтому – хватит, все. И так отлично прокатился, не жадничай, – говорил себе Эдо, пересекая вокзальную площадь, и одновременно сердито думал: рано еще. Всего семь вечера. Плевать на простуду. Жизнь одна, коротка и прекрасна; сегодня – вечно, завтра никогда не наступит. А даже если наступит, это его проблема. Не хочу домой.
В итоге нашел компромисс – не поехал домой, а пошел пешком примерно в том направлении. Петлял, как заяц, убегающий от погони, так что вскоре сам перестал понимать, где находится, и в какую сторону надо идти; трижды грелся в пустых темных барах, словно бы застывших во времени, в самом начале девяностых годов, пил там горячий грог; откровенно наслаждался стремительно поднимающейся температурой. Простуда – паршивая штука, но самые первые ее часы, если застали тебя в дороге, бывают удивительно хороши.
Домой вернулся последним трамваем, не за полночь, но близко к тому, совершенно разбитый, но счастливый, каким очень давно уже не был, даже яркий синий свет, призывно мигавший вдалеке за музеем не испортил ему настроения, хочет – пусть дразнится, я не против, светить не запретишь.
Если это тоже эффект надвигающейся простуды, надо мокнуть и мерзнуть почаще, так он тогда решил. Однако перед сном предусмотрительно принял двойную дозу таблеток – счастье счастьем, а работа работой. Хренова выставка сама себя не соберет.
Во сне тоже собирал и развешивал выставку, но не чужую, свою; то есть как бы свою, в контексте сна было ясно, что художник – он сам.
Экспозиция представляла собой набор обычных предметов – кресло, ковер, телевизор, письменный стол, холодильник, почтовый ящик, книжный стеллаж, входная дверь, электрическая плита; в каждом объекте была большая дыра, неаккуратная, с рваными краями, вывернутыми наружу, как будто неведомо что вырвалось оттуда на свободу и убежало прочь. Все вместе производило сильное и довольно тяжелое впечатление, но во сне было важно не это, а то, что дырявых предметов оказалось довольно мало, а выставочный зал ему достался огромный, почти бесконечный, уходящий куда-то вдаль, и непонятно, чем занять остальное пространство, чтобы оно работало на идею, а не просто раздражало пустотой.
Как это часто бывает во сне, он легко придумал выход: стал забираться в стены, а потом из них выходить, вернее вываливаться наружу, стараясь раскорячиться как-нибудь поинтересней, оставлял в стенах такие же рваные дыры, как на художественных объектах. Получалось, вроде бы, вполне ничего. Работа спорилась, пока он не застрял в стене, вернее, сам стал стеной, неживой, неподвижной, твердой, но все еще способной мыслить, осознавать себя, помнить, как был человеком, жил, дышал, ходил, размахивая руками, волновался, кому-то звонил, развешивал свою выставку, спешил, придумывал, перетаскивал экспонаты с места на место, а теперь никого не осталось, только черные дыры в стенах повторяют очертания тела, которого у меня больше нет.
Это был самый скучный и тягостный из кошмаров, которые в последнее время снились ему так часто, что хоть вовсе не спи. Время тянулось так бесконечно медленно, что, казалось, прошли долгие годы. Наконец в зале включили свет, не традиционный выставочный, рассеянный, так называемый «дневной», а теплый медово-желтый, сладкий, ласковый свет, как будто все уютные настольные лампы этого мира зажглись специально для него, чтобы позвать домой, в детскую спальню с узкой деревянной кроватью, круглым окном в потолке, игрушечной железной дорогой и голубыми обоями в кораблях.
Оставаться в стене, когда в зале горит этот восхитительный свет, оказалось совершенно невыносимо, он словно бы ожил, встрепенулся, забился, рванулся наружу, но не преуспел, не сумел вырваться, так и остался частью твердой мертвой стены, которая хочет кричать от страха и ярости, проклинать, звать на помощь, читать заклинания, петь боевые песни, рассказывать глупые анекдоты, чтобы отвлечься от обуявшего ее смертного ужаса, но даже этого сделать не может: стене нечем кричать.
Проснулся в холодном поту, с болью во всем теле, такой сильной, словно и правда всю ночь бился об стены. Но ясно, конечно, что стены тут ни при чем, это простуда так развлекается. В начале болезни всегда зверски ноют мышцы, обычное дело, просто забыл об этом, давно ничем не болел.
За окнами было темно, на телефоне – всего половина четвертого. Вот тебе и «годы прошли». Встал, шатаясь добрел до кухни; поймал себя на том, что старается держаться подальше от стен. Вымученно улыбнулся: ну молодец, что тут скажешь. Еще чего не хватало – в собственном доме от стен шарахаться. Нарочно заставил себя прикоснуться к стене, сначала кончиком пальца, потом ладонью, второй, предплечьем, коленом; наконец прижался всем телом к теплой шершавой поверхности – ну как, убедился, что дурацкий кошмар закончился? Не поглотила тебя стена?
Заварил чай в самой большой кружке, выдавил в него пол-лимона, выпил залпом до дна, проглотил еще две таблетки. Вернулся в постель, долго лежал там без сна, уставившись в потолок. Чувствовал, как спадает температура, сладко кружится голова, выступает пот. Думал: этот теплый желтый домашний свет, который включился в зале, очень часто мне снится. Все время хочу к нему выйти, но что-то мешает. Какие-то жуткие ужасы. Собственно, все кошмары последних месяцев – про то, как меня не пускают к этому прекрасному свету. Что за хренотень?
Думал: на самом деле все так понятно. Подсознание не дурак – или не дура? Интересно, кто оно у меня? Мальчик, девочка? По крайней мере, точно не среднего рода. Моему подсознанию средний род не к лицу. Скорее всего, оно – старая ведьма. Этакая баба Яга, злая по должности, но с добрым сердцем и ясной, в отличие от моей, головой. Старается как может, подсказывает мне, дураку: хорош уже бояться собственной тени. Пока не научишься побеждать страх или хотя бы притворяться, будто он над тобой не властен, ни к какому свету не выйдешь. Так и будешь сидеть на жопе ровно, как замурованный, сам себе крепостная стена.
Не заметил, как снова уснул, а утром проснулся почти здоровым. И в таком приподнятом настроении, словно ему предстоял долгий отпуск. Хотя до ближайшего отпуска было еще далеко.
Жанна
На третий день Жанна наконец сообразила, как добыть координаты Люси, чтобы сын, который подарил ей экскурсию, не заподозрил неладное. Написала ему, что хочет порекомендовать Люси знакомым, и тут же получила адрес ее рабочей почты. Поразительно, что сразу не догадалась. Смешная все-таки штука человеческий ум – сложные житейские многоходовки щелкает как орехи, а такие простые задачи решает со страшным скрипом. Может, потому, что на самом деле не хочет решать? Мало ли, что эта Люси расскажет. Не факт, что с правдой будет легко ужиться. Собственная тревога, по крайней мере, знакомое зло.
