– Видишь, отлично у нас получилось. Я же тебе говорил!
Ну да, у нас получилось увидеть вот такой удивительный сон, – равнодушно думает Тони Куртейн. – А толку от наших с тобой снов – теперь-то? Но вслух говорить подобные вещи конечно не надо. Ему со мной и так сейчас нелегко, хотя с виду не скажешь. Идет вприпрыжку, как школьник, пихает локтем в бок, шепчет, как заговорщик:
– Выпить нам сейчас не помешает, точно тебе говорю.
Тони Куртейн не успевает не то что сказать, даже подумать – а смысл напиваться во сне? – как в его руке оказывается бутылка с каким-то прозрачным напитком, желтым, как мед, как янтарь, как наш с тобой проклятый свет.
– Это моя настойка на июльском полуденном солнце, – тараторит двойник. – Ничего из ряда вон выходящего, есть у меня и вкуснее, зато согревает с первого же глотка. В самый жаркий день лета ее готовил; это, между прочим, непросто – быстро, пока солнце стоит в зените, поймать хотя бы пару лучей в бутылку и там их удержать. Не каждый год получается. Но в последнее время я вроде бы наловчился, прошлым летом целых четыре луча поймал, один за другим, такого со мной еще не было. Два – и то грандиозный успех, а тут – четыре! В общем, я молодец. А ты пей давай. Босиком же по такой холодрыге! Я бы сдох.
Тони Куртейн не успевает не то что сказать, даже подумать – великое дело, босиком по пирсу скакать, во сне еще и не такое бывает. И вдруг понимает, как он зверски, невыносимо замерз. Сон, не сон, а терпеть невозможно. Берет бутылку, делает осторожный глоток и чувствует, как его тело наливается сладким веселым жаром. После второго глотка тепло достигает кончиков пальцев, после третьего, кажется, сердца, которому вдруг становится радостно и легко. Что я делаю? – думает Тони Куртейн. – Господи, что я делаю? Нельзя, чтобы мне сейчас было так хорошо. Это неправильно, потому что… В общем, неправильно, точка. Но во сне наверное все-таки можно? Хотя будем честны, какой это, в задницу, сон.
– Конечно, не сон, – кивает его двойник. – Просто вот такая прогулка. Одна из великого множества отличных прогулок, которые у нас с тобой впереди.
Тони Куртейн не успевает не то что сказать, даже подумать – какое у меня теперь может быть «впереди»? – как двойник ловко отбирает у него бутылку, говорит:
– Я тоже хочу попробовать. Еще никогда во время подобных прогулок ничего не ел и не пил. – И, помолчав, добавляет: – Ты зря так стараешься оставаться несчастным наперекор удивительным обстоятельствам в нашем с настойкой и морем лице. Ты не обязан каждый миг горевать. Никому твое горе даром не нужно. И ничего не изменит, хоть изгорюйся до самых костей.
Тони Куртейн не успевает не то что сказать, даже подумать – ты прав, никому мое горе не нужно, но я должен его испытывать, так просто честно, – как бутылка с настойкой на горячих июльских лучах снова оказывается в его руках. И он жадно, как воду, пьет давно минувшее лето алчной, ненавистной, прельстительной Другой Стороны. Говорит, отдавая бутылку:
– Спасибо. Я наконец-то согрелся. Это было просто спасение. Хотя, положа руку на сердце, я совсем не уверен, что хочу быть спасенным. Дурная это работа – меня сейчас спасать.
В этот момент на его затылок опускается невидимая рука, такая тяжелая, что на ногах устоять почти невозможно, но Тони Куртейн все равно продолжает идти по пирсу, невозможно сейчас не идти. И голос, такой же тяжелый, как эта рука, невыносимый, как свет Маяка, чужой и одновременно знакомый, шепчет в самое ухо: «Ты не о том думаешь. Думать надо не о себе. А о том, что жизнь всегда начинается заново, когда нам кажется, будто она закончилась. В такие моменты ей с нами очень легко. И еще подумай о том, сколько Путей у нас нынче открыто – ты умный, угадай, для кого я их открывал? Ладно, не гадай, сам скажу: для всех, кому повезет. Но выиграть в этой лотерее не то чтобы сложно. Просто прикинь, как легко теперь даже обычному человеку, рожденному на Другой Стороне стало пройти к вам, на изнанку. Ну, правда, сперва еще надо доехать до граничного города и прогуляться по нашим улицам. Но в жизни чего только не случается. Великая затейница – жизнь».
Тони Куртейн не успевает не то что сказать, даже подумать – не надо дразнить меня обещаниями, это жестоко и бесполезно, нет у меня сейчас сил надеяться на невозможное, да и какой в этой надежде смысл, – как в лицо его бьет морская волна, с такой яростной силой, что он отступает, споткнувшись, падает на кровать, тут же вскакивает, трясет головой, плюется, бранится, смеется, наконец поднимается и идет за ведром и тряпкой, потому что на полу его спальни уже не просто какая-то лужа, там практически бушует мировой океан.
* * *
– Вот это сейчас внезапно было, – говорит Тони, чуть не навернувшись со стула; собственно, и навернулся бы, да я его подхватил.
Он встает, машинально утираясь рукавом свитера, такого же мокрого, как его лицо, и тут же снова садится. Хорошо хоть не мимо стула. А то пришлось бы снова ловить.
– Ну и чего ты стоишь? – укоризненно говорит мне Нёхиси. – Помоги человеку. На меня не рассчитывай, у меня вот-вот пригорит картошка. И суп опять закипает, не дождавшись команды. И при этом всего две руки! Принеси ему полотенце и что-нибудь переодеться. Так будет честно. Сам его намочил, сам и суши.
– Справедливости ради, не я, а море. Даже два моря. Целых два моря вступили в преступный сговор, чтобы его намочить, прикинь.
Но отправляюсь за одеждой, куда деваться. Сама она к нам не придет. Материя инертна, и далее по тексту. А одухотворять чужие штаны с полотенцами я пока не готов.
Тони яростно трет голову полотенцем и вдруг начинает смеяться. Спрашиваю:
– Ты чего?
– Бутылка! – сквозь смех объясняет Тони. – Моя бутылка с настойкой где-то там на пирсе осталась. Вот это номер! Никаких следов кроме света я до сих пор вроде не оставлял, а тут само получилось. Представляешь, если кто-то ее найдет и допьет?
– Скорее всего, твою бутылку той самой волной унесло. Считай, море за вами допило. Собственно, сразу два моря – выпили на брудершафт. Даже завидно. В смысле жалко, что я – не они. Зато если прямо сейчас кто-то сдуру полезет купаться, то-то удивится, что вода в ноябре теплая, как в июле. Интересно, сколько может продержаться такой эффект? Наверняка существует формула, позволяющая это рассчитать. Но я ее не знаю. Никогда не был силен в теоретической метафизике. Только в практической. Да и то через раз.
– Никакие формулы тут не помогут, – встревает Нёхиси. – Будет, как само море решит. Если ему вдруг с какого-то перепугу понравится быть теплым, может хоть до весны таким оставаться. А нет – ну извини.
– Спасибо, – говорит Тони, возвращая мне полотенце. И растерянно оглядывая расшитый кружевами и блестками ватник, спрашивает: – Где ты такое взял? И зачем мне принес?
– Когда я его брал, оно было рубашкой. Темно-синей в мелкую клетку. Толстой, теплой, байковой, или вроде того; я еще подумал, такую приятно надеть после бани… ну, то есть после морской волны. Неважно. В общем, твоя рубашка сама превратилась. Я ничего с ней специально не делал. Слова дурного ей не сказал. Даже не взирал с укоризной, побуждая к добровольным метаморфозам. Вот интересно, эта ваша так называемая инертная материя – она-то куда смотрела? Как допустила такой бардак?
