Тони разливает Немилосердный суп по тарелкам, режет картошку соломкой, делит остатки глинтвейна между Карой и ее подружкой, которые только вошли и выглядят так, словно перед этим сутки хранились на льду, трагическим голосом объявляет: «Все, мускат закончился, можно сделать обычный глинтвейн, из красного, с перцем и апельсинами, варить?» – с удовольствием слушает дружное «ДААААААААА», от которого стены трясутся, льет в кастрюлю вино, перемешивает картошку; в общем, в хорошем темпе вечер идет.
Замотался и не сразу заметил, что с потолка свисает рука. И не просто свисает, а с требовательным выражением… ну, предположим, лица. То есть у самого спящего лицо сейчас вполне безмятежное, зато у его руки оно требовательное, нетерпеливое и кажется даже взволнованное. Вот интересно, о чем может волноваться рука? – думает Тони, но профессиональный опыт ему подсказывает: это – заказ. Впору возмутиться: что за дела? Сам уснул, не дожидаясь ужина, вот и ешь там, что сумеет тебе присниться. Ну или пей. А не приснилось, так просыпайся, я, между прочим, уже по тебе соскучился, хотя как это в моем положении возможно технически, сам не пойму. Но все тот же профессиональный опыт подсказывает: сейчас не время для споров. Что-то серьезное там происходит. В общем, раз требует, дай. Например, бутылку. Когда не знаешь, чего человеку надо, бутылка точно сойдет.
Тони лезет в буфет, наугад, не глядя, достает оттуда бутылку, сует в протянутую руку и только в самый последний момент понимает, что натворил. Ну то есть как – натворил. Ничего ужасного не случилось, просто отдал ту самую единственную настойку, которую твердо намеревался зажилить, потому что планировал распить ее при случае с Тони Куртейном. Все-таки результат единственной увенчавшейся успехом попытки заключить в бутылку луч света их Маяка. Поймать его гораздо трудней, чем солнечный, а удержать, казалось, вообще невозможно, пока не нашел специальную бутылку из непрозрачного темно-синего стекла, и тогда у него наконец-то все получилось. Пока – всего один раз.
Ладно, – думает Тони, – ты всегда был везучий, чего уж теперь. А я еще раз попробую. Один раз получилось, на второй будет только проще. Никуда от меня не денется этот луч.
«Вот спасибо! За это с меня причитается. Класс!» – восхищается спящий, не наяву, а там у себя во сне. Но Тони все равно его слышит, хвала профессиональному опыту. Ему очень часто приходится со спящими говорить.
– Только бутылку не потеряй, – вслух говорит Тони. – Здесь стекло специальное, чтобы лучи не сбежали. Не представляю, где еще такую найду.
Гости почти разошлись, мясо, салат и картошка съедены подчистую, супа осталось, сколько успел припрятать для себя и друзей, вместе с ним под покровом ночи, ну то есть во тьме буфета затаились три грибных пирога. Только глинтвейна – пей не хочу, потому что глинтвейн – не столько напиток, сколько процесс. Причем непрерывный: Тони постоянно держит его на плите, следит краем глаза, подливает по мере необходимости, на глаз досыпает пряности, то разжигает, то убавляет огонь; в таких непростых условиях захочешь, а не закончишься, пока в закромах есть хоть какое-нибудь вино.
Тони ужасно доволен и при этом так умотался, что когда рыжий кот открывает янтарный глаз и вежливо спрашивает, не помочь ли ему с посудой, не корчит из себя супермена, а кротко говорит:
– Ты меня натурально спасешь.
Кот кивает с понимающим видом и превращается в нечто такое, что… ну в общем хорошо, что публика разошлась, а то бы небось пожалели, что шутили про Ктулху. Потому что он – здесь. И решительно фхтагн. Мыть в таком виде посуду и правда гораздо удобней. Потому что, во-первых, щупальца – великая вещь, а во-вторых, посуда сразу понимает, как влипла и добровольно прыгает в мойку, сама подставляет под струи воды замурзанные бока. Умиротворяющее зрелище. Вот бы так было всегда.
От шума воды и скорбного кастрюльного лязга наконец просыпается Иоганн-Георг. Просто по-человечески просыпается, без обещанного трындеца, потягивается, улыбается сонно. Спрашивает:
– Тару здесь сдают? – и ставит на стойку пустую бутылку толстого темно-синего стекла.
– Ну ты здоров во сне настойки глушить! – изумляется Тони. – Не то чтобы я не знал, но до сих пор не представлял масштабов…
– Завидовать нехорошо, – ухмыляется тот. И добавляет: – Я на самом деле только попробовал. Отличная штука. Обязательно сделай еще. Половина досталась реке – извини, у меня к ней слабость, и ты это знаешь. Хороших девчонок надо радовать иногда. А остаток выдул… Ну в общем, ему было надо. Как никому в этом мире. Серьезно тебе говорю. Ему бы еще закусить, конечно. Непростой у чувака выдался день. У тебя ничего не осталось такого?.. Не знаю, какого. Да любого, которое можно незаметно подсунуть в карман.
Луч цвета зеленого сияния /#fbdb65/
Тони Куртейн
Тони Куртейн не спит наяву, не дремлет в кресле, уронив на колени книгу, не грезит, блуждая по лестницам и коридорам, а просто выходит из дома, то есть из высоченной башни, в которую за последние годы как-то незаметно превратился Маяк, и это он большой молодец, здорово получилось, теперь даже не верится, что поначалу было не так.
Тони Куртейн выходит из дома в тонкой осенней куртке, даже без шарфа, как бы ненадолго, проветриться, но не поворачивает к бару «Злой Злодей», куда иногда заходит не столько выпить, сколько поболтать с Иолантой, когда ее смена, а идет на ближайшую стоянку прокатных автомобилей, долго бродит там, разыскивая машину с привычной механической коробкой передач; дело даже не в том, что когда-то на такой ездить учился, просто людей с властным характером автомат раздражает, а когда впервые садишься за руль после многолетнего перерыва, лишний стресс ни к чему.
Тони Куртейн наконец выбирает красный автомобиль, садится, некоторое время разбирается с непривычными кнопками и рычагами, наконец выруливает со стоянки, разворачивается за трамвайной остановкой и едет по пустынному городу. Ночью в самом конце ноября немного найдется желающих прогуляться у моря, а эта дорога ведет туда. Едет медленно, осторожно, с непривычки слишком заранее включает поворотники, тормозит у каждого перекрестка, даже если его дорога главная; сам над собой посмеивается: да уж, лихой ездок, ничего не скажешь. Но лучше так, чем натворить бед.
Тони Куртейн оставляет машину на пляжной парковке, дальше идет по песку, полной грудью вдыхает соленый воздух, слушает шум прибоя, думает: так конечно гораздо круче, чем видеть море в окне. Когда я в последний раз просто гулял по берегу – не в грезах, а наяву? Вот то-то и оно, что уже не помню. Кажется, аж в позапрошлом году.
Тони Куртейн идет по песку, то и дело увязая по щиколотку, и думает: надо же, какой здесь огромный пляж. Я уже минут пять иду, а к воде еще не приблизился. Или это Зыбкое море морочит меня? Оно может вообще-то; потому и называется Зыбким, что постоянно скачет с места на место, да чего только не творит.
Тони Куртейн идет так быстро, насколько это вообще возможно, когда идешь, проваливаясь в песок. Ему уже жарко, только уши и нос по-прежнему мерзнут на студеном морском ветру. Но море не приближается, кажется, теперь оно даже дальше, чем было сначала. Другой бы плюнул: ладно, не хочешь, не надо, как скажешь; ты море, тебе решать, – и повернул бы обратно, к машине. Но Тони Куртейн человек азартный, поэтому еще прибавляет шагу, наконец переходит на бег, и ему, как ни удивительно, сразу становится так легко, словно под ногами не рыхлый сыпучий песок, а, предположим, утоптанная земля, или гравиевая дорожка, или вообще асфальт; чем быстрей он бежит, тем проще, словно весь мир в спину толкает, как в детстве, когда несешься вниз по склону холма, растопырив руки, как крылья, и уже не можешь остановиться, и от этого жутко и весело; вроде бы знаешь, что в конце концов упадешь, расшибешься, но прямо сейчас тебе почти все равно.
