В юности, – вдруг вспоминаю я, – чтобы не свихнуться от полного одиночества в окружении так называемых «близких», а на самом деле далеких, как галактика с романтичным названием «Зет-восемь-джиэнди-что-то там»
[32], замечательных на свой лад, но явно созданных по какому-то другому образу и подобию; так вот, я в юности думал, что мы с городом очень похожи, хотя город, конечно, гораздо больше и круче любого отдельного человека, даже – здесь можно смеяться – меня. Но все равно мы похожи, как близнецы, одинаково смешливые и азартные, мрачные, жадные до впечатлений, большие любители игр по собственным, никому не известным правилам, поэтому город – единственный, кто меня понимает. И сколько стоит на земле, с самого первого дня хочет того же, чего и я – невозможного. То есть того, что вот прямо сейчас считается невозможным. А потом какого-нибудь нового невозможного – того, что покажется невозможным тогда. И еще, да побольше. Всегда еще невозможного и побольше. Всегда.
Правильно, собственно, я тогда думал. До такой степени правильно, что теперь уже и не знаю, где заканчивается город и начинаюсь я. Вот хотя бы поэтому… – говорю я себе и сам заранее содрогаюсь от предстоящей пафосной проповеди, внутренне зажимаю уши, прошу себя: хватит, заткнись, не надо, не хочу раньше времени сам себе надоесть. Я и так в курсе, я помню – не только слабым умишком, но всем своим существом, каждой клеточкой тела, каждой искрой сознания – помню, почему мне под хвост попала вожжа, с какой стати так люто приспичило, чтобы в этом городе не стало Серого Ада, мрачного свинства, низводящего все сущее до самой низшей октавы – даже в качестве исчезающе малой вероятности, даже умозрительной возможности его. Себя же спасаю. Все, что есть в этом городе, все, что когда-то здесь было, все, что будет, что только могло бы случиться, но не сбылось, происходит и со мной тоже. Может быть, даже в первую очередь – со мной. А есть вещи, которых со мной случиться не может ни при каких обстоятельствах. Вот просто не смеет так быть, и все.
Я стою в проходном дворе между улицей Доминикону и оградой Президентуры, где весной появляются первые в Старом Городе крокусы, а сейчас алеют последние виноградные листья, еще не унесенные осенними злыми ветрами, каким-то чудом удержавшиеся на спящей сухой лозе. Смотрю на листья и думаю – мне бы сейчас их упрямую силу вместо внезапно охватившей меня почти пугающей с непривычки человеческой слабости. Впрочем, последнее дело – сетовать на нее. Раньше я отлично умел превращать эту слабость в силу, значит смогу и сейчас. Все на свете можно превратить в силу – просто изъяв из состава страх. Вне зависимости от того, кем я проснулся, что о себе вспомнил, во что поверил, чего натворил или, наоборот, воздержался, бояться мне больше нечего – не потому, что действительно нечего, а потому что сам однажды решил, что больше ни хрена не боюсь.
Я стою в подворотне на улице Вильняус, где спрятался от очередного порыва ледяного ветра, настолько немилосердного, что пробирает до самых костей; я дискретно железный, то есть с техническими перерывами на полуобморок. И вот прямо сейчас у меня перерыв. Мысленно вешаю себе на грудь табличку: «Закрыто на минуту слабости», и ужасно жалею, что не с кем посмеяться над этой шуткой. От такой разновидности одиночества я совершенно отвык. А ведь большую часть моей жизни всегда так было – все мало-мальски стоящее разделить не с кем, потому что поди введи кого-то в свой непростой контекст. И ничего, как-то выжил. Ну, правда, изрядно свихнулся, но в таком замечательном направлении, что ради этого имело смысл потерпеть, – думаю я. И сразу же вспоминаю, что ни хрена я тогда не «терпел». Один во всем мире – ну и нормально, пошли все к черту, не путайтесь под ногами, у меня тут своя игра.
Отлично я тогда развлекался, чего уж, – весело думаю я. – Регулярно заставлял окружающий мир если не содрогнуться, то, как минимум, охренеть. Чего только стоит история с «черным ветром», когда подпоил приятеля, работавшего ночным диджеем на одной из радиостанций, отобрал у него микрофон и минут пять, пока тот не опомнился, вещал в прямом эфире всякую абсурдную хрень: «Поднимается Черный Ветер, просьба сохранять спокойствие, выворачиваясь наизнанку, службы инфернального контроля работают в обычном режиме, неизъяснимым сущностям приготовиться к плановой трансформации, полет нормальный, оставайтесь с нами до третьего петуха». Теперь уже и не вспомнить, что еще успел поведать изумленной аудитории, но в случайно придуманный Черный Ветер, выворачивающий все вокруг наизнанку, поверили не только некоторые впечатлительные радиослушатели, но и я сам. И потом много лет ждал, когда Черный Ветер придет по мою душу, чтобы вывернуть наизнанку – для начала ее, а после – весь остальной мир.
Ну что, можно сказать, дождался, – насмешливо думаю я, закрывая лицо от другого, не вымышленного Черного, а злого восточного ветра, прилетевшего к нам раньше срока, из грядущей долгой зимы. – Вот что надо о себе помнить в любом состоянии, в любых обстоятельствах: я – тот, кто хочет исключительно невозможного и всегда добивается своего.
Я стою посреди Кафедральной площади, в том ее месте, где среди одинаковых серых гранитных плиток лежит одна с разноцветными буквами «Stebuklas», «чудо»; вообще-то плитка – просто художественный проект
[33], но работает, по моим наблюдениям, не хуже умелого колдовства. Люди часто встают на нее, загадывают желания, трижды оборачиваются вокруг своей оси, и желания сбываются, как миленькие. Не то чтобы вообще все подряд, но чуть ли не через одно. В условиях нашей реальности это очень крутой результат.
Мы с Нёхиси – натурально фанаты этого «чуда», нарадоваться на него не можем, смотрим, как на диковинный суккулент, самовольно выросший в огороде среди огурцов и капусты: ужасно приятно, когда в городе совершаются не только твои собственные чудеса. Но использовать плитку по назначению мы до сих пор не пытались: мы и сами справляемся, зачем ее затруднять.
Но вот прямо сейчас дополнительное чудо мне точно не помешает, – думаю я. Становлюсь на разноцветные буквы и кружусь – не три оборота, а триста или три тысячи, не знаю, почти сразу сбился со счета; в общем, кружусь, пока могу устоять на ногах, а потом долго-долго сижу на ледяном граните и смотрю, как весь остальной мир стремительно вертится вокруг меня.
Я сижу в кофейне – которой уже по счету? Не знаю; сосчитать кофейни, куда я обычно успеваю свернуть во время прогулки, ненамного проще, чем шаги или вдохи и выдохи, имя им – тьма. Захожу сюда не то чтобы ради кофе – я варю его лучше, чем любая машина. И уж точно не для того, чтобы убить время, времени как раз очень жалко, мне его мучительно не хватает – не только сейчас, всегда. Просто я очень люблю городские кофейни и людей, которые там сидят. Для меня это выглядит так, словно человек пришел в гости – не к другому человеку, а к городу, и они наконец-то остались наедине. Взяли по чашке кофе, устроились за столом или на подоконнике, сидят, смотрят друг на друга, болтают о пустяках, обмениваются новостями, открывают секреты, признаются в любви, или дразнятся, или смеются, или умиротворенно молчат.
